Страница 77 из 89
Двумя руками Федя отодвинул засов, с усилием открыл тяжелую дверь и спрятался за ней.
Теперь дверной глазок был обращен в сторону коридора. Федя, не отрываясь, смотрел в него. Несколько секунд лев не появлялся. Затем он вышел в коридор и в нерешительности остановился. Постояв секунду-другую, лев бросился к выходу в парк. Федя облегченно вздохнул — его расчет оправдался! Он снова кинулся в подвал и прильнул к оконцу.
Увидев выскочившего на середину аллеи льва, фашисты в испуге бросили пулеметы, миномет и ринулись врассыпную. Лев и не думал их преследовать: почуяв воду, он устремился к бассейну. Гитлеровцы бежали не оглядываясь. Только долговязый ефрейтор не растерялся. Спрятавшись за дерево, он выстрелил. Зверь взвился на задние лапы и тут же свалился.
Федя, не выдержав, тоже выстрелил. Фашист упал в нескольких шагах от льва, уткнувшись носом в землю, и выронил пистолет.
Маленькое происшествие со львом внесло суматоху в боевые порядки немцев. Это помогло батальону капитана Гладких захватить ключевые позиции, а к вечеру полностью очистить от фашистов Кенигсбергский зоопарк.
Известие об этом необыкновенном случае облетело наши войска. Федя Грудкин был вызван к командующему армией и получил из его рук сразу две боевые награды: и за форт, и за зоопарк.
Много дней спустя, уже после взятия Кенигсберга, когда в самом городе и вокруг него установилась мирная жизнь, я ехал по заданию редакции в одну воинскую часть.
На перекрестке нашу машину остановила регулировщица. Шофер высунулся и вопросительно взглянул на нее.
— Извините за задержку. Не захватите ли по пути вот эту гражданочку? — обратилась к нам розовощекая девушка в шинели и аккуратной пилотке, держа в руках желтый и красный флажки. — Ее надо подвезти до лагеря репатриируемых.
Мы согласились. Машина тронулась. Мне хотелось разглядеть эту «гражданочку», и я обернулся. Сдвинутый на глаза темный платок, поднятый воротник огромного, явно с, чужого плеча, пальто мешали определить ее возраст. Кто она? Молодая женщина? Старуха? Как попала сюда, в глубь Восточной Пруссии? Что здесь делала?
Пассажирка забилась в угол машины, судорожно прижимая к груди большой сверток и, как видно, вовсе не собираясь вступать в разговор.
Мы с шофером тоже молчали.
На одном из поворотов машину основательно тряхнуло. Наша попутчица схватилась рукой за переднее сиденье и уронила сверток. Он развернулся, и я увидел на сером одеяле великолепную розовую куклу, ее нежное лицо, в вечной улыбке раздвинутые губы и неправдоподобно синие глаза. Увидел худую ручонку, рванувшуюся к упавшей кукле.
В этот момент платок сдвинулся назад, и на меня глянули детские глаза. Я не мог разглядеть, какого они цвета, только понял, что это глаза ребенка. Впрочем, в этих глазах не было той доверчивости, которую мы привыкли видеть у наших детей. Нет, эти глаза глядели сурово и строго, но была в них поразительная чистота, никакими страданиями не затемненная, которую способны пронести через все испытания только дети.
— Как тебя зовут? Откуда ты?
Девочка завернула куклу в одеяло, молча прижала ее к себе и отвернулась. Я задал ей еще несколько вопросов, пытался вызвать на разговор, но все было бесполезно.
Она молчала, платок съехал на сторону, рассыпались волосенки, сосредоточенно смотрели куда-то вдаль чистые строгие глаза.
У лагеря репатриируемых мы остановили машину. Девочка вышла, не сказав ни слова, и побрела к воротам, крепко прижимая к груди куклу.
В потоке бесконечных встреч и новых впечатлений я скоро забыл об этой девочке и, разумеется, мог больше никогда не вспомнить о ней, если бы не случай, происшедший недели через полторы.
Вместе с другими журналистами я попал как-то в трехэтажный дом с большим количеством служебных кабинетов, с просторными демонстрационными залами.
Этот дом хранил воспоминания о международных ярмарках, которые не раз устраивались в Кенигсберге. Они назывались «зелеными неделями» и привлекали много промышленников, фермеров, торговцев, коммивояжеров, съезжавшихся со всех концов мира. Станки и машины, скот и потребительские товары — все, что производила Германия, было широко представлено на ярмарке.
«Зеленые недели» занимали солидное место в бюджете Восточной Пруссии.
После начала второй мировой войны немцы уже не торговали ни станками, ни породистым скотом. У бюргеров появилась новая специальность: они превратились в торговцев рабами. Кенигсберг стал невиданным в мире рынком невольников, согнанных с оккупированных земель Советского Союза, Польши, Франции и многих других стран.
Чуть ли не каждый день в Кенигсберг приходили эшелоны, составленные из вагонов для скота. Вокзалы оцеплялись жандармерией, с вагонов снимали пломбы, и начиналась разгрузка невольников. Этот «товар» принимали не по именному списку, а по количеству голов, как некогда принимался на ярмарке породистый тильзитский скот.
Лагеря, в которых содержались рабы до того, как их продадут, всегда были переполнены, и добрая половина привезенных для продажи людей неделями находилась под открытым небом. Приезжая в лагерь, фабрикант или помещик часами осматривал одного человека за другим с ног до головы, отбирая самых здоровых. Сколько тут было слез и трагедий! Матери разлучались с детьми, сестры с братьями.
И когда «хапуны» (так назывался транспорт, перевозивший рабов) скрывались за воротами лагеря, оставшиеся знали — их ждет голодная смерть.
Жизнь больного человека не стоила здесь ломаного гроша. Такса существовала только на здоровых людей: десять марок — за взрослого, шесть марок — за подростка.
Мы могли не узнать всех тайн этого дома, торговавшего «живым товаром», если бы имели дело только с картотеками и папками дел. Но удалось найти и вызвать для беседы кое-кого из персонала кенигсбергской «биржи труда» во главе с ее директором Карлом Зулле, который ведал продажей иностранных рабочих.
Это был маленький, плюгавый человек с бритой головой и хитрыми глазами. Беседа с нами, советскими журналистами, не доставляла ему, конечно, никакого удовольствия, но он был подчеркнуто вежлив и любезен. Сотрудники называли его «доктор Зулле». Он очень быстро сделал карьеру. В начале войны был всего-навсего мелким чиновником в министерстве труда, затем в гитлеровской печати стали появляться его статьи о целесообразности применения труда иностранных рабочих в германской промышленности и сельском хозяйстве, в эту пору он начал готовить диссертацию на ту же тему и готовился получить ученую степень. И уже как большого знатока его назначили директором «биржи» в самый крупный центр рабовладения — Кенигсберг.
Не задумываясь, он называет цифру; «Двести пятьдесят тысяч». Да, четверть миллиона человек прошли через кенигсбергскую «биржу» за один только последний год. Он на память знает: среди невольников было 90 тысяч поляков и 75 тысяч русских, остальные — французы, бельгийцы и представители других национальностей. Он только не может сказать, сколько из них погибло. «Подобной статистики не велось».
— Я полагаю, что не очень много, — говорит он. — Десять — пятнадцать процентов.
Но тут же выясняется, что на судостроительную верфь «Шихау» и в мастерские военного снаряжения еженедельно посылалось до сорока процентов на пополнение взамен умерших, покончивших самоубийством и арестованных за участие в забастовках.
Нас удивило одно обстоятельство: каким образом сравнительно небольшой аппарат Карла Зулле управлял четвертьмиллионной армией рабов? Зулле поспешил внести ясность. Теперь нечего таить, и он сознался, что существовала целая сеть тайных и явных агентов, подсылавшихся в лагеря и на предприятия под видом таких же рабов. Через них и получали сведения о готовящихся забастовках или побегах. Зачинщики обычно расстреливались, все остальные, причастные к этому, шесть недель отсиживали в карцере на хлебе и воде, затем возвращались в штрафной лагерь, где погибали от голода.
— Кто должен нести ответственность за все это? — спросили мы.