Похоть

Словно подтверждая эти грустные мысли, Кейлеб Грэхем, сельский баронет, прошел мимо по улице, одарив Честити самой приветливой, обходительной улыбкой.

— Славного дня, леди, — пробормотал он, и в его голосе послышались типично мужские галантные нотки. — Леди Честити, — отдельно поприветствовал Кейлеб, сняв треуголку и учтиво поклонившись, — как восхитительно вы выглядите этим утром! Прогулка придала живительный румянец вашей коже.

Ни-че-го. Никакой реакции, даже слабейшего трепетания в животе. Честити слышала, как другие девушки из деревни — а особенно женщины постарше — говорили о красоте Кейлеба Грэхема. Его желанности. Честити прекрасно видела это и сама. Кейлеб был привлекательным мужчиной, его широкие плечи и грудь свидетельствовали о зрелой мужественности, которая так привлекала прекрасный пол. Но ничего типично женского не будоражило ее душу.

— Добрый день, сэр, — вот и все, что ответила Честити, неспособная вести непринужденную или оживленную беседу с представителями противоположного пола.

Ах, как бы ей хотелось обладать подобным умением!

Честити не могла не заметить, как помрачнели глаза Кейлеба, когда он снова водрузил шляпу поверх своих каштановых волос. Отчужденность Честити была совсем не тем, к чему привык баронет во время болтовни с женщинами. Но Честити была благословлена отнюдь не даром умелого флирта. Она не знала, как заигрывать. Просто не понимала этого. Ее талантом была непорочность, чистота разума, души и тела. Честити слыла образцом праведности, считавшимся выше искушений смертного мужчины.

— Вы собираетесь присутствовать на общественной лужайке сегодня вечером? — Вопрос Кейлеба был адресован Честити, в то время как его взгляд прочно приклеился к ее глубокому декольте, которое она благоразумно прикрыла углом своей шелковой шали.

— Боюсь, нет. Прошу извинить нас, сэр, но мы должны идти по своим делам.

Прозвучавшее в ее голосе осуждение поразило Кейлеба, и его красивые черты исказило выражение уязвленного самолюбия.

— Что ж, тогда — хорошего дня, — проворчал баронет, и до слуха Честити донеслось его тихое брюзжание: «Фригидная мегера!» Произнеся этот нелестный эпитет придушенным шепотом, Кейлеб с досадой стукнул тростью о землю и пошел дальше по главной улице.

— Не обращай на него внимания, — тихо произнесла Пруденс рядом с ней. — Он ничего не знает о тебе, и его оценка ошибочна. Кроме того, я слышала о нем такие сплетни! Он — не тот, кто мог бы завладеть твоим сердцем.

Не сумев сдержать вздоха, Честити кивнула и в компании сестер продолжила прогулку по булыжной мостовой, погрузившись в оживленные хлопоты по приготовлению к Майскому празднику. Эта предпраздничная суета помогла выбросить из головы неприятный диалог. Кейлеб был красив, так почему она не могла заставить себя смотреть на него — не говоря уже о том, чтобы разговаривать с ним? Честити всерьез опасалась, что была самой странной женщиной в христианском мире. И точно была непохожей ни на одну другую молодую леди из числа ее знакомых.

— Что и говорить, умеешь ты обращаться с противоположным полом! — захихикала другая сестра, Мэри. — Неужели это так трудно — одарить кого-то улыбкой?

Честити не поддалась искушению затеять спор. «Да что знает эта Мэри!» — в сердцах подумала она. Сестра не понимала моральных страданий, терзавших Честити, боли, которую та ощущала, осознавая, что отличается от других женщин. Интересно, как бы чувствовала себя Мэри, если бы узнала, что ей никогда не суждено испытать страстей, бушующих между мужчиной и женщиной?

— Ну же, Честити, ты могла бы хоть немного приободрить его! Кейлеб Грэхем вожделел тебя по меньшей мере год. Подари бедняге улыбку или, упаси боже, танец в бальном зале! Кто знает, возможно, тебе понравилось бы скинуть свою мантию непорочности.

— Прекрати, Мэри, — потребовала Пруденс. — Ты — просто вредина и злыдня! Ну а вдобавок не принято останавливаться посреди дороги и беседовать с мужчиной. Это выглядит неловко, даже пошло, и Честити была совершенно права, когда дала резкий отпор предосудительному поведению баронета.

Мэри метнула в Пруденс гневный взгляд.

— Приподнять шляпу и произнести вежливое «добрый день» — предосудительно? Вот это да, Пруденс, тебе пора перестать витать в облаках и начать жить в реальном мире! Клянусь, тебя хватил бы апоплексический удар, услышь ты некоторые вещи, которые нашептывали мне мужчины!

— Ну так что же, — весело произнесла другая сестра, Мерси, меняя тему разговора, — зайдем в пекарню и возьмем бэйквэлский пирог? Я куплю его, специально захватила свои карманные деньги.

Честити взглянула на свою самую младшую сестру. Мерси. Воплощение доброты, она пыталась сделать все возможное, чтобы помирить сестер, не говоря уже о том, чтобы сгладить неприятное, болезненное ощущение от колкости баронета Грэхема в адрес Честити.

— Пойдем, — взмолилась Мерси, — возьмем немного сладостей на всех, съедим по дороге домой!

— Собственно, нам не следует тратить время попусту, — ответила Честити. — Хотя… нет ведь ничего страшного в том, чтобы ненадолго задержаться и перекусить по дороге пирогами, не так ли?

Пруденс, вторая по старшинству, которая всегда была сдержанной и благоразумной, поспешила отказаться:

— На меня не рассчитывайте, благодарю вас. Но вы трое, разумеется, можете себя побаловать.

Честити понимающе кивнула и остановила взгляд на трех своих сестрах. Они были образцами совершенства. Все вокруг считали их прекрасными, просто безупречными. И все же каждая из сестер прекрасно знала, что окружающие желали быть кем угодно, только не такими, как они. Внешне сестры представлялись эталонами, неземными моделями идеала женщины. Внутри же были пустыми сосудами, пойманными в ловушку добродетелей, с которыми родились, чтобы служить их олицетворением.

— Что ж, тогда пойдемте, — сказала Мерси, успев удержать рукой свою шляпку, которую налетевший вдруг порыв ветра едва не сдернул с ее льняного цвета локонов. — У меня уже слюнки текут при мысли о пироге!

Всего через несколько минут они оказались в тесной маленькой пекарне, вдыхая свежие ароматы сдобной выпечки, миндаля и сливочной глазури.

— О, это божественно! — невольно пробормотала Честити. Реагируя на восхитительные благоухания, ее желудок громко заурчал. Или, возможно, решила Честити, бросив взгляд через плечо на ждущую у двери Пру, до нее донеслись призывы живота сестры, которые та так долго отрицала. Заметив голод в глазах Пру, Честити наклонила голову, показывая на деревянную полку с ожидавшими их бесчисленными угощениями. Но Пруденс поступила типично для себя: сжала губы и покачала головой. Возражение — это все, что знала Пру.

— Вот, — объявила Мерси, когда они вышли из пекарни, протягивая каждой из сестер по пирогу. Она купила порцию и для Пру, но когда та отказалась от яства, вручила пирог маленькой девочке. Малышка стояла рядом с матерью, торговавшей ирисками из плетеной корзины.

— О, спасибо, голубушка, — сердечно произнесла женщина, когда ее дочь схватила пирог и с жадностью запихнула его в рот.

— Не стоит благодарности. Это ведь канун Майского праздника, — ответила Мерси, — он не был бы полным без бэйквэлского пирога.

Улыбнувшись маленькой девочке, Честити вдруг выхватила взором что-то сияющее, возникшее посреди дороги. Оказалось, ее внимание привлек мужчина верхом на чистокровном белом коне, украшенном блестящей золотой уздечкой.

Незнакомец отличался неземной красотой, он казался потрясающим, самым эффектным из всех мужчин, которых когда-либо видела Честити. Всадник был высоким и светловолосым, его одежда выглядела так, словно ее соткали из золотой осенней паутинки. Наряд был отделан роскошной вышивкой, украшен слоями кружев и обтянутыми тканью пуговицами. Незнакомец не напоминал самодовольного павлина, подобно многим джентльменам, следовавшим последнему писку моды на кичливость. Каждой клеточкой своего существа он был мужчиной — требовалось особое мастерство, чтобы произвести подобное впечатление, достичь которого было почти невозможно в его искусно расшитом сюртуке и жилете.