Седьмой крест. Рассказы

Листовка, написанная Хеммерлингом, сказал Клаус, теперь, при растущей угрозе войны, нужна как никогда. Они условились еще о том, как подать знак на случай, если один из них заметит, что в Наумбурге за ним следят. Уговорившись обо всем, они расстались, твердо посмотрев в глаза друг другу…

Вскоре после этого зять в Касселе, которому ничего не надо было объяснять, пригласил Клауса на работу в депо, где он сам был занят неполную неделю. На всякий случай он подыскал там для Клауса место подсобного рабочего, чтобы тот чувствовал себя в безопасности, когда урожай будет убран и хозяин его рассчитает. Клаус, конечно, никогда не заходил к своей любимой сестре. Но изредка он посылал ей весточку…

Эрвин окольной дорогой поехал в Кельн. Хеммерлинга перебросили теперь для партийной работы в другой большой район. Его предшественник был арестован. Хеммерлинг был из тех людей, которые становятся тем спокойнее, чем труднее обстоятельства. В универсальном магазине, где он служил бухгалтером, ему было относительно просто встречаться с товарищами. Они даже могли несколько минут поговорить друг с другом в кафетерии или в буфете. Он несколько раз повторил Эрвину текст короткой листовки, который тот должен был передать Клаусу в Наумбурге во время богослужения. У Эрвина была хорошая память.

Эрвин приехал в Наумбург вечером. Было уже темно. Он подумал: дни теперь идут на убыль, и с каждым вечером темнеет все раньше. Он ехал скорым до Галле, от Галле ему пришлось, как этого требовала осторожность, сделать большой крюк, пересаживаясь с одного пригородного поезда на другой.

Крестьянка, оказавшаяся в его купе на последнем отрезке пути, вслух высказала то, о чем он подумал про себя: «Теперь темнеет все быстрей и быстрей». Попутчики с ней согласились.

Разговор вскоре перешел на практические вещи, такие, на которые человек может влиять, не то что на времена года. Крестьянка говорила скрипучим голосом, похожим на гогот гусей, которых она откармливала для рождественского стола. Она радовалась, что на этот раз заблаговременно получила множество заказов. Это уж точно, в этом году дела идут так хорошо, как давно не бывало. Один из попутчиков вмешался куда горячее, чем того требовал предмет разговора:

— Да, повсюду стало лучше. А почему? Потому что наш фюрер оказался на своем месте. — Его слова прозвучали как начало выступления с трибуны. Он сделал паузу, вероятно, в ожидании бурного одобрения. Однако крестьянка лишь сказала:

— Вы думаете, потому я и продам больше гусей?

— Конечно, также и поэтому, — продолжал горячий человек с наклонностями народного трибуна. — Это тоже проявление того подъема, который становится заметным повсюду. Я вот видел, что происходило на Рейне, когда они вступили туда с развевающимися знаменами, — у меня там живет сестра, и я приезжал к ней на серебряную свадьбу. Но эта свадьба совершенно неожиданно превратилась в огромное торжество. С барабанами и трубами, с флагами и приветствиями, с «Хох!» и «Хайль!», которые и сегодня гремят у меня в ушах. Это же просто наглость — заявить, что на нашей собственной земле мы не можем позволить маршировать нашим собственным солдатам. И вот фюрер просто, без всяких «добро пожаловать», вступил туда, и ни одна из этих так называемых великих держав даже не пикнула. Кто и сейчас не понимает, что происходит в Германии, тот или болван, или свинья. Конечно, все еще попадаются некоторые с красным душком, да, попадаются.

— Да, попадаются, — согласился один из попутчиков. — Я однажды видел, как они волокли такого вниз по лестнице.

— Так ему и надо, — сказала тощая, похожая на учительницу женщина, до этого тихо сидевшая в своем углу. — Кого слово не проймет, того палка прошибет. Вот я, например, уже по вопросам своих учениц («Она действительно учительница», — подумал Эрвин) узнаю, чем дышат их родители.

Коренастый мужчина заметил:

— Я бы просто послал кого-нибудь домой к таким людям. Гестапо или штурмовиков. Там может выясниться всякое.

— А я уж так и сделала, — сказала учительница.

Крестьянка снова вернула разговор к его безобидному началу. Она стала разглагольствовать о корме для гусей.

— Так когда же их начинают откармливать? — спросила учительница.

Эрвин не запомнил ответа. Зато первая часть разговора врезалась в его память почти дословно. «Волокли вниз по лестнице». «Так ему и надо». «Кто теперь еще не понимает». «Все еще, вероятно, попадаются красные…»

Он пошел в гостиницу. Она была скромной и опрятной. Номера еще не отапливались, но от кафельной печи в общем зале на первом этаже исходило доброе тепло. Он ел ужин и постепенно оттаивал, а потом подсел за угловой столик, чтобы выпить кружку пива. Сама хозяйка гостиницы уже сидела там с несколькими гостями. Милая добродушная мамаша. Она уже разузнала, что под ее кровом остановились два коммивояжера, а также зубной врач со своей супругой, которые завтра отправятся дальше. Она без церемоний спросила Эрвина:

— Вы, наверно, приехали в школу имени Шиллера, чтобы заменить больного учителя?

Эрвин засмеялся.

— Я не учитель. Хотя впрочем, нечто в этом роде. Я тоже стараюсь кое-что объяснить людям. Сейчас я готовлю текст о скульптурах вашего знаменитого собора{9} для нового справочника. Завтра доктор Гренхаузен из организации Немецких христиан{10} прочтет там очень важную проповедь.

Эрвин уже давно привык придавать своей мнимой деятельности видимость достоверности. Путеводители и фотографии, брошюра с речами Гренхаузена, а также собственные заметки лежали в его комнате в раскрытом портфеле, чтобы хозяйка могла все это увидеть.

Хозяйка тем временем уже рассказывала о несчастье, случившемся с учителем математики. Он провалился в неплотно прикрытый строительный котлован.

— А что, разве на опасном месте не было предупредительного знака? — спросил коммивояжер.

Хозяйка ответила, что уж этого она так точно сказать не может. Ее руки в течение всего разговора ни на минуту не оставались без дела. Эрвин счел бы этот вечер пустым, если бы приятное тепло не обволакивало его так, а журчание слов не заглушало бы его тревоги. До сих пор он при каждом поручении оставался смелым, самоотверженным, готовым ко всему, к аресту, к пыткам, ради свободы и счастья для всех и для себя самого, ради всего, что непременно наступит завтра, ну пусть послезавтра, — потому и надо выполнить задание. Однако в этом городе, где он должен был встретиться со своим верным другом Клаусом Раутенбергом, чтобы за какое-то мгновение передать ему текст листовки, его охватил страх, который он принял бы за предчувствие, если бы Хеммерлинг не говорил, что никаких предчувствий вообще не бывает. Собственно говоря, он начал тревожиться уже раньше, а не в гостинице, где его так приветливо приняли. Еще на последнем отрезке пути, когда та крестьянка в купе выражала восторг по поводу возросшего спроса на гусей, а ревностный оратор объяснял, кому они все обязаны этим всеобщим подъемом, — вот когда его впервые в жизни охватил страх.

Хозяйка спросила Эрвина, не произошел ли и с ним несчастный случай. «Она уже заметила, что я хромаю», — подумал Эрвин. Он сказал:

— Ах нет, детский паралич.

Ему посочувствовали. Затем заговорили коммивояжеры. Из Наумбурга они поедут совсем в противоположные стороны. Им дано поручение предлагать в разных местах великолепное вино, которое производят лишь в этой местности, больше оно почти нигде не известно. Эрвин уловил слово «поручение». Хеммерлинг велел передать все Клаусу Раутенбергу устно, и лишь в крайнем случае на бумаге, — вот какое поручение дано ему, Эрвину.

Эрвин повторял про себя текст новой листовки всю дорогу, пока не пересел в то проклятое купе. Но и над этим общим залом гостиницы, казалось, тяготело проклятие.

До сих пор на него никогда не нападал страх — ведь все было предусмотрено, они должны были встретиться в соборе, который во время проповеди Гренхаузена обязательно будет битком набит. И он передаст Клаусу все необходимое, когда они, сидя рядом на церковной скамье, будут для видимости искать какое-то место в тексте проповеди. Брошюра с этим текстом лежала сверху в портфеле Эрвина.