21.12

Принадлежащая институту «Палата для подопытных животных» размерами едва ли не превосходила баскетбольную площадку. Все здесь было оборудовано по последнему слову техники: компьютеризованное хранилище для инвентаря, центр записи данных, управляемый простым прикосновением пальца к дисплею, комплексы для лазерной хирургии и аутопсии. Стэнтон подошел к первой из двенадцати клеток, установленных вдоль южной стены, и заглянул в нее. Там содержались два существа: почти метровой длины черно-оранжевый королевский аспид и крохотная серая мышка. На первый взгляд все выглядело так, будто происходит самый естественный природный процесс: змея лишь выжидает подходящего момента, чтобы полакомиться добычей. Но на самом деле в клетке творилось нечто странное.

Мышь игриво тыкалась носом в голову змеи. Даже когда грозная хищница начинала шипеть, грызун продолжал беззаботно атаковать ее, вовсе не пытаясь забиться в угол или бежать. Змея вызывала у мыши не больше страха, чем другая мышь. Когда Стэнтону довелось впервые наблюдать такое, он и остальные сотрудники института буквально зашлись от восторга. Используя методы генной инженерии, они удалили часть крохотных белков, которые называются прионами, с поверхности оболочек клеток мышиного мозга. Необычный эксперимент принес успех, нарушив нормальную работу мозга мыши и полностью устранив ее природный инстинктивный ужас при столкновении со змеей. Это был огромный шаг вперед на пути к пониманию тайны смертоносных протеинов, разгадку которой Стэнтон сделал целью всей своей научной карьеры.

Прионы образуются в мозгу любого нормального животного, как, впрочем, и человека, но даже после многих десятилетий исследований ни Стэнтон, ни другие ученые мужи так и не смогли понять, для чего они нужны. Некоторые коллеги Стэнтона высказывали гипотезы, что прионовые протеины необходимы для функционирования памяти или что они важны при формировании костного мозга. Но никто из них не смог доказать истинности своих теорий.

Как правило, эти прионы просто располагаются поверх нейронных клеток мозга, не нанося никакого вреда. И лишь в крайне редких случаях они вдруг становятся болезнетворными и начинают быстро множиться. Подобно тому, что происходит при болезнях Альцгеймера или Паркинсона, при заболеваниях, связанных с прионами, посторонние белки разрушают здоровые ткани, заменяя их пустыми «бляшками» и нарушая нормальную работу мозга. Но есть одно крайне пугающее различие: если Альцгеймер и Паркинсон — это исключительно генетические недуги, некоторые болезни, связанные с прионами, могут передаваться через зараженное мясо. В середине 1980-х годов мутировавшие прионы больных коров в Англии попали в продукты питания через пораженную ими говядину — так о прионовых инфекциях впервые узнали простые обыватели во всем мире. За три последующих десятилетия «коровье бешенство» погубило в Европе двести тысяч голов крупного рогатого скота, а потом перекинулось и на людей. Первые такие пациенты с трудом ходили, их сотрясала неконтролируемая дрожь, затем они теряли память, переставали узнавать друзей и даже родных. Вскоре наступала смерть мозга.

С самых первых шагов в науке Стэнтон стал одним из всемирно известных экспертов по «коровьему бешенству», и потому, когда в Калифорнии приняли решение создать нечто вроде национального центра для изучения прионов, он стал главным кандидатом на должность его руководителя. В то время это представлялось ему как шанс осуществить мечту своей жизни, и он с радостью перебрался в Калифорнию, поскольку нигде больше не существовало специальных исследовательских учреждений для изучения прионов и связанных с ними болезней. Институт, возглавленный Стэнтоном, был призван диагностировать, изучить и в итоге справиться с самым таинственным переносчиком инфекций на нашей планете.

Вот только добиться поставленной цели пока так и не удалось. В конце десятилетия производители мясной продукции развернули весьма успешную пропагандистскую кампанию, опираясь на тот факт, что за все это время в США был зафиксирован только один случай заболевания человека «коровьим бешенством». Стэнтону и его институту существенно урезали финансирование, а потом, когда и в Англии заболеваемость упала до нуля, общественность быстро потеряла к этой теме всякий интерес. Бюджет института прионов ужали до предела, и Стэнтону поневоле пришлось расстаться с частью сотрудников. Но что было еще хуже, они так и не нашли средства ни от одного из связанных с прионами заболеваний; за многие годы разработки и тестирования различных лекарств и методик лечения надежда вспыхивала не один раз — чтобы снова угаснуть, оказавшись ложной. Но Стэнтон отличался незаурядным упрямством и к тому же был закоренелым оптимистом. Он продолжал трудиться не покладая рук, не теряя веры в то, что уже следующий эксперимент даст решение проблемы.

Перейдя к соседней клетке, он увидел, как еще одна змея готовится напасть на мышь, а добыча отказывается пугаться, демонстрируя своим поведением лишь признаки полнейшей скуки. Проводя этот эксперимент, Стэнтон и его группа пытались понять, какую роль играют прионы в контроле над «врожденными инстинктами», каким является, например, страх. Мышей ведь не надо обучать бояться шороха травы, который предвещает приближение хищника, — этот страх заложен в генетическую программу зверьков. Но стоило на первоначальной стадии эксперимента «отключить» у подопытных животных работу прионов, как мыши стали вести себя неадекватно и даже агрессивно. После чего команда Стэнтона приступила к углубленному изучению того, как удаление прионов влияет на наиболее сильные страхи грызунов.

В кармане белого халата Стэнтона завибрировал мобильный телефон.

— Алло!

— Это доктор Стэнтон? — В трубке звучал незнакомый женский голос, но звонила либо врач, либо медсестра, потому что только профессиональный медик не рассыпался бы первым делом в извинениях, что беспокоит в столь ранний час.

— Да, что вам угодно?

— Меня зовут Микаела Тэйн. Я на третьем курсе ординатуры при Пресвитерианской больнице восточного Лос-Анджелеса. Мне дали ваш телефон в окружном медицинском центре. Нам кажется, что мы столкнулись со случаем прионовой инфекции.

Стэнтон улыбнулся, поправил очки на переносице и сказал:

— Понятно.

А сам тем временем уже стоял у третьей клетки. Внутри еще одна мышь играла со змеиным хвостом, а пресмыкающееся казалось совершенно сбитым с толку этим вопиющим нарушением естественного порядка вещей.

— Что значит ваше «понятно»? И это все, что вы мне скажете? — спросила Тэйн.

— Пришлите образцы в наш институт, чтобы мои сотрудники могли ознакомиться с ними, — отозвался Стэнтон. — Когда получим результаты, с вами свяжется доктор Дэвис.

— И когда это будет? Через неделю-другую? Быть может, я неясно выразилась, доктор? Меня порой упрекают, что я говорю слишком быстро. Повторяю: мы полагаем, что у нас появился случай прионовой инфекции.

— Как я понял, это только ваше предположение, — сказал Стэнтон. — Но что показали генетические анализы? Вы уже получили отчет?

— Нет, но…

— Послушайте, доктор Тэйн, — перебил ее Стэнтон. — Мы отвечаем на тысячи подобных звонков ежегодно, но лишь в единичных случаях действительно имеем дело с прионами. Так что перезвоните нам, если генетические тесты окажутся положительными.

— Но, доктор, сами по себе симптомы позволяют диагностировать…

— Уже догадываюсь. Ваш пациент с трудом передвигается…

— Нет.

— Страдает потерей памяти?

— Этого мы не знаем.

Стэнтон постучал пальцем по стеклу одной из клеток, любопытствуя, отреагирует ли на звук хотя бы одно из животных. Но ни змея, ни мышь не обратили на него ни малейшего внимания.

— Тогда о каких симптомах идет речь, доктор Тэйн? — спросил он, не слишком концентрируясь на ответе.

— Слабоумие и галлюцинации, странности поведения, дрожь, обильное потоотделение. И совершенно исключительный случай бессонницы.

— Бессонницы?

— Когда его только доставили, мы посчитали, что это из-за алкогольной абстиненции, — сказала Тэйн. — Но мы не обнаружили никаких признаков алкоголизма, и потому я провела дополнительные анализы, которые дают основания подозревать, что пациент может страдать от фатальной семейной бессонницы.