Свершилось. Пришли немцы!

М.Ф. вот уже неделю нездоровится. Врач осмотрел ее в полутемноте и определила грипп, а я сегодня утром совершенна ясно увидела тифозные пятна. Она умоляет меня не говорить никому из врачей и не отправлять ее в больницу. Я обещала, хотя ухаживать за нею мне еще очень трудно. Я еще слаба. А Коля один теперь и по хозяйству, и за пайками, и дрова. И печку топит, и обед варит. Тиф имеет теперь какую-то очень странную, легкую форму.

МАЙ 1942

По поводу пролетарского праздника большевики угостили нас очень горячей стрельбой. Но все совершенно равнодушны.

Ночь была кошмарная. У М.Ф. был кризис, против нее на другой кровати лежал Коля, у которого было что-то очень плохое с сердцем. Я их положила вместе, так как в темноте очень трудно ходить из одной комнаты в другую. И я всю ночь тыкала то одному то другому камфару. Хорошо, что Коля раньше болел тифом: кипятить иглу было не на чем и я тыкала их одной и той же. Пронеси, Господи! Заснула на полчаса только к утру…

Прошла, по-видимому, опасность для Коли. М.Ф. вступила в полосу послетифозного голода. Что делать — ума не приложу! Никакая крапива не помогает! А чем мне их кормить? Хорошо, что она получает свой паёк на дом. Если бы узнали, что у нас в доме тифозная больная, то нас с Колей подвергли бы карантину, кажется, на месяц. Это значило бы, что никто из семьи больного не мог бы выйти на улицу. Пайки им должны бы были приносить соседи. Никакого контроля за этими соседями нет. Некоторые семьи вымирали потому, что они даже не могут пойти пожаловаться. Сестры тоже иногда должны обслуживать таких больных. Но сестер и мало, и они почти все вроде Бедновой.

Вообще, немцы занимают по отношению к русскому населению, в этих делах, позицию невмешательства: кто выживет — пусть выживает, помрет — сам виноват. Надоело! Надоело бояться, надоело голодать, надоело ждать чего-то, что, по-видимому, никогда не сбудется!

Весна! Такая чудесная пора, особенно в нашем городе. Но сейчас мы её чувствуем только желудками: едим крапиву, лебеду и еще какие-то гнусные травы. Парки закрыты и минированы. Деревья, эти чудесные старые липы и клены, или разбиты снарядами, или порублены немцами, вернее, русскими женщинами на постройку бункеров и прочей военной гадости. На улицах нет почти совсем никого. Развалины. И только дворцы, как призрак какой-то, торчат над городом. Рассказывают, что немцы расстреливали евреев и коммунистов у «Девушки с кувшином». Проклятые! [Не нашли иного места, проклятые…]

Сегодня к нам приходил городской голова и сказал, что он переезжает на такую же должность в Павловск и будет хлопотать, чтобы и нас туда перетащить. Все-таки это уже не на самом фронте, а в трех километрах от него. Может быть, там будет лучше. М.Ф. поправляется изумительно быстро. Мне кажется, что у неё есть какие-то секретные питательные ресурсы, которые она употребляет, когда нас с Колей нет дома. Перестала так просить еды. И вообще выглядит для её болезни и для нашего времени гораздо лучше, чем должно бы это быть. Слава Богу! Отпадает еще одна тяжесть. А что это, так сказать, неэтично, то то ли мы видели!

Сегодня с нами произошло еще одно маленькое чудо. Привез мне в дезинфекцию с фронта обмундирование молоденький ефрейтор. Пока ждали дезинфекции, мы с ним разговорились. Я спросила о его «беруф». Они очень любят говорить о своих мирных делах. Оказался архитектором из Мюнхена. Я так в него и вцепилась. Мюнхен! О его архитектуре я мечтала всю жизнь. Поглядеть бы! Ну он, конечно, растаял и начал мне рассказывать. Причем перешел на баварский жаргон. Когда он говорил на литературном языке, я еще что-то понимала, а как зашипел по-баварски — я хоть бы слово. Но всё равно сидела, качала головой, поддакивала. Разговор был самый оживленный. В разгар его пришел Коля. Архитектор спросил меня, кто это, мой отец? И когда я оказала, что муж, — был совершенно потрясен. Спросил, кто он по специальности, и узнав, что историк, сорвался с места и залепетал, что он сию минуту вернется, просит меня его подождать, что его обмундирование заберут его солдаты — и скрылся.

Обмундирование солдаты забрали, баню наверху уже закрыли, уже наступает скоро запретный час, а его все нет. Уйти же, наплевать на него, я тоже не могу, так как немецкий фельдфебель в некотором роде мое начальство. Наконец, уже нам остались считанные минутки, чтобы добежать до дома, он явился. Оказывается, мотался в окопы на мотоциклетке и привез нам хлеба, маргарину, табаку, «кунстхонигу» и колбасы. Я заплакала. Заплакала оттого, что вот не все же человеческое в людях исчезло и наш интеллигентский «клан» еще существует. Привез он нам всё это, конечно, только потому, что и мы такие же интеллигенты, как и он. Все мы засмущались от такого нашего благородства. А запретный час уже наступил. Погрузил он нас с Колей на свою мотоциклетку и повез домой к нам. Дорого бы я дала, чтобы посмотреть на нас со стороны. Особенно на меня, верхом на багажнике. А сзади Коля. Город в запретный час производит жуткое впечатление. Абсолютно мертвый. А еще светло было. Даже ни одного патруля нам не попалось. Вероятно, так выглядел город Спящей Красавицы. Дома у нас он посидел несколько минут, по-видимому, догадываясь, что нам сейчас не до культурных разговоров, а хочется лопать. Боже, колбаса! Мы думали, что такие вещи имеются теперь только в учебниках по истории средних веков. Ни имени, ни фамилии его мы не знаем. Он сказал, что он нацист. Что это такое и чем это отличается от фашиста — мы не знали. Да и все равно. Он просто добрый человек…

Сегодня умерли два истопника бани. Отравились каким-то не то метиловым, не то древесным спиртом. Было «секретное» расследование, из которого стало совершенно очевидным, что оба они были секретными сотрудниками немецкой охранки. Теперь стало понятно, почему они так часто заговаривали о том, что немцы и такие-то и сякие-то и что при большевиках было жить гораздо лучше…

Получили бумажку из Павловска, что мы туда переводимся. М.Ф. решила не ехать с нами. У неё появились какие-то продовольственные возможности. Мы этому очень рады. Пусть живет, как хочет…

МАЙ–АВГУСТ 1942

Павловск (Слуцк[1])

Эта часть в варианте «Граней» отсутствует и публикуется по тексту Ломагина.

Уже в Павловске. Имеем одну огромную комнату и другую маленькую. Мебель привезли свою. Устроились неплохо. Даже странно, что так просторно и так тихо. Общая кухня с двумя милыми старичками, родственниками городского головы. Стрельбы здесь гораздо меньше и больше напоминает мирную жизнь. Имеются лавки и рынок. Больше продуктов и их можно купить за деньги. Коля назначен «директором» школы. Но главное, что его привлекает, это намечающаяся возможность издавать газету. Русскую. И вроде как свободную. Мечта всей его жизни. Отдел пропаганды предложил ему составить первый номер. Сидим над этим уже три дня и три ночи. В тот же день, как переехали, так и засели. Только вот почему-то мне кажется, что ничего из этого не выйдет. Не потрафим на хозяев. Уверена я в этом. Хотя мечты у нас самые головокружительные. Говорят, что немцев обставить ничего не стоит. Но страшны не они, а те русские, какие при них сидят и в переводчиках, и в чиновниках. Все это невозможные бандиты просто, думающие о том, как ограбить население. До так называемого русского дела им нет абсолютно никакого дела. Преданы они не делу, а пайку. Но все же что-нибудь можно будет начать делать.

Самым крупным спекулянтом Павловска является священник.

1

В 1918 году город Павловск был переименован в Слуцк в честь революционерки Веры Слуцкой, погибшей в 1917 году. В 1944 году городу было возвращено первоначальное название.