Страница 91 из 97
Он вскрикнул от нахлынувшего подавляющего чувства полной неудачи. От осознания, насколько он здесь чужой. Даже Горгулья, никчемная, усталая серость, куда прочнее, чем он, вплетался в полотно всей этой системы. Глаза наполнились горячими слезами гнева и бессилия. Чувства несправедливости не было, только глубокая и безмолвная, горькая тоска. Те самые слова, что могли бы очистить его душу, ждали его в глубинах неизвестности, раскинувшейся перед ним, ждали, когда он придет и востребует их, да так и не дождались. А дождь все моросил. Еще минуту он стоял неподвижно, повесив голову и стиснув кулаки, а потом развернулся, подхватил саквояж и пошел к поезду.
Паровоз предупреждающе фыркнул, и кондуктор, дремавший в углу, сонно кивнул ему из другого конца пустого вагона. А он устало рухнул на красный плюш сиденья и прижался горячим лбом к влажному оконному стеклу.
Сентиментальность и слой румян[115]
I
С точки зрения морали в этом рассказе нет ничего поучительного. Он повествует о том, как человек, который два года провел на войне, на два дня вернулся в Англию, а потом снова ушел воевать. К сожалению, это одна из тех историй, которые нужно начать с предыстории, а предыстория состоит всего из нескольких подробностей. Жили два брата — два сына лорда Блэчфорда, они отправились в Европу вместе с первой сотней тысяч добровольцев. Лейтенант Ричард Харрингтон Сайнфорт — старший из братьев — был убит во время какой-то позабытой вылазки, а младший — лейтенант Клэй Харрингтон Сайнфорт — и есть герой нашего повествования. Он был уже капитаном Семнадцатого Сассекского, когда с ним случилось упомянутое происшествие, требующее моральной оценки. Тут важно помнить одну существенную деталь: к тому времени, когда отец встретил Клэя на вокзале Паддингтон и привез в город на автомобиле, сын не был в Англии два года. Стояла ранняя весна 1917-го. Многие обстоятельства послужили причиной случившегося: ранения, повышение по службе, встреча с семьей в Париже, а более всего — то, что ему было только двадцать два и он горел желанием показать своим близким, что полон решимости и неиссякаемой энергии. Однако большинство его друзей погибли, и он с ужасом видел, какая пропасть разверзлась в его родной Англии после их ухода. Но — все по порядку.
Сидя за обедом, Клэй казался себе каким-то нелепым и неуместно угрюмым рядом со своей сестрицей, которая веселым щебетом развлекала всех присутствующих: лорда и леди Блэчфорд, его самого и двух безупречных тетушек. Сначала Клэя слегка покоробили новые штрихи в поведении сестры. Ее манера казалась ему, что ли, слишком громкой, слишком наигранной. И к чему хорошенькой девушке краситься так ярко? Ведь ей всего восемнадцать; обилие помады и румян казалось Клэю совершенно лишним. Конечно, он привык к тому, что его мать красится, и был бы шокирован, появись она с незашпаклеванными морщинами, но у Клары макияж только подчеркивал ее юность. И все-таки он в жизни не видел столь вызывающей раскраски, а в семье у них все и всегда были донельзя откровенны друг с другом, поэтому он сказал ей напрямик:
— У тебя что-то многовато всего на лице.
Он старался говорить непринужденным тоном, и сестрица, ничуть не рассердившись, вскочила и побежала к зеркалу.
— Вовсе нет, — безмятежно сказала она, возвратившись за стол.
— Я полагал, — продолжал брат, слегка раздраженно, — что девушка накрашена в меру, если мужчина вообще не замечает, что она накрашена.
Сестра с матерью переглянулись и заговорили одновременно:
— Нет, Клэй, видишь ли… — начала Клара.
— В самом деле, Клэй, — вмешалась мать, — ты понятия не имеешь о теперешних мерках, поэтому не стоит критиковать. В наши дни модно краситься чуть ярче.
Клэйтон рассердился.
— И что, сегодня все дамы на вечеринке у миссис Северэнс будут в такой боевой раскраске?
Глаза Клары сверкнули.
— Да!
— Тогда я уверен, что мне там делать нечего.
Клара, готовая взорваться, поймала материнский взгляд и смолчала.
— Клэй, я бы хотела, чтобы ты пошел, — поспешно сказала леди Блэчфорд, — всем не терпится тебя увидеть, пока они не забыли, как ты выглядишь. И давайте сегодня не будем говорить о войне или о косметике.
В конце концов Клэй пошел на вечеринку. В десять за сестрой заехал какой-то младший морской офицер, а Клэй в одиночестве отправился следом в половине одиннадцатого. Получаса пребывания с него было довольно. Честно говоря, это был не бал, а невесть что. Он вспоминал приемы у миссис Северэнс ante bellum[116] — степенные, учтивые события, никаких распутников и гуляк, за исключением тех, кого просто невозможно не пригласить. Теперь здесь все как-то смешалось. Сестрица не преувеличила — чуть ли не все девушки были накрашены, как куклы. И это те самые девушки, которых он помнил охотницами на викариев, умевшими поддерживать длинные разговоры с серьезными молодыми людьми о благовониях и о надежности духовного сана. И те самые девушки, которые еще два года назад были чудовищно неженственны и говорили о танцах не иначе как о развлечении для слабоумных, нынче как одна пустились во все тяжкие. Он холодно потанцевал со многими из тех, кто восхищал его в юности, и понял, что не получил никакого удовольствия. Оказалось, что Англия только в его воображении оставалась землей скорби и аскетизма, и, хотя нынешний вечер был далек от распущенности, он подумал о том, что тут царит низменная атмосфера наигранного веселья, а не возвышенный дух сурового спокойствия. И даже здесь, под резным позолоченным потолком у Северэнсов, обстановка скорее напоминала танцплощадку, чем благородный бал, гости приходили и уходили почти без церемоний, и, что самое удивительное, при избытке молодежи не хватало людей более зрелых. Клэй заметил нечто особое в выражении девичьих лиц — какое-то воодушевление пополам с безрассудством, именно оно угнетало больше всего.
И вот когда он это осознал и уже почти собрался уходить, приехала Элинор Марбрук. Клэй жадно впился в нее взглядом. Она нимало не поблекла — совершенно! Ему показалось, что Элинор не так сильно накрашена, как остальные, и стоило им заговорить, он ощутил, что в ее холодной красоте можно найти убежище, привычное его прежнему кругу. Но даже тогда Клэй чувствовал, что она отличается от других лишь степенью, но не качеством. Конечно же, он передумал уходить, и час пополуночи застал их рядом, они сидели в стороне от всех и наблюдали. Гости постепенно расходились, теперь казалось, что остались только военные и девушки. Даже сами Северэнсы казались неуместными, сидя в своем углу и развлекая разговорами юную парочку, которая явно предпочла бы уединение.
— Элинор, — спросил он, — как получилось, что все выглядят такими, ну, распущенными, такими неопрятными?
— Ужасно бросается в глаза, правда? — согласилась она, следом за ним оглядев присутствующих.
— И всем, похоже, безразлично, — продолжил он.
— Да, никому нет дела, — подтвердила она, — но, милый мой, не можем же мы вот так сидеть и судачить о хозяевах дома. А что ты обо мне скажешь? Как выгляжу я?
Он оглядел ее придирчивым взором:
— В целом, я бы сказал, что ты сохранила свою красоту.
— Нет, мне это нравится, — она укоризненно вскинула брови, — ты говоришь обо мне так, словно я старая замшелая кокетка, только что пережившая очередную семейную драму.
Возникла пауза, а потом он спросил ее прямо:
— А как же Дик?
Она сразу посерьезнела:
— Бедный Дик… Кажется, мы были помолвлены.
— Кажется? — изумился он. — Да это же было ясно как день, и наши семьи знали. Я сам ночей не спал от зависти к моему счастливчику-брату.
Она рассмеялась:
— Что ж… мы действительно считали, что помолвлены. Если бы не война, мы были бы уже благополучно женаты, но вот, будь он все еще жив сейчас, в теперешних обстоятельствах я даже не уверена, что мы обручились бы.
115
Рассказ опубликован в журнале «The Nassau Literary Magazine» в июне 1917 г.
116
Букв. до войны (лат.) — период истории страны, народа или региона до некоего грандиозного события или потрясения.