Страница 90 из 97
— Да-да, мне определенно знакомо ваше лицо, прошу прощения за некоторую… некоторую холодность, все-таки общественное место как-никак. — Он неприязненно огляделся. — А я, знаете ли, уволился из университета.
— Пошли на повышение? — спросил он и тут же пожалел об этом, потому что коротышка ответил слишком поспешно:
— Я преподаю теперь в старших классах в Бруклине.
Слегка смутившись, юноша попытался сменить тему и отвлечь собеседника картиной, перед которой они стояли, но Горгулья продолжил угрюмо:
— У меня ведь… довольно большое семейство, и как ни жаль мне было покидать университет, но все-таки оклад сыграл решающую роль.
Повисла пауза. Оба вперили взоры в картину и усиленно рассматривали ее. А потом Горгулья спросил:
— Как давно вы окончили?
— О, я так и не закончил. Проучился совсем недолго.
Теперь он уже не сомневался, что Горгулья не имеет ни малейшего понятия, кто он такой. Впрочем, он скорее наслаждался этим и с удовольствием отметил, что собеседник совсем не прочь побыть в его компании.
— Вы собираетесь здесь еще задержаться?
Горгулья сказал, что нет, и они вместе переместились в ресторан в двух кварталах, где побаловали себя чаем с молоком и джемом и беседой о былых деньках в университете. Когда шесть часов вечера выплеснулись толпой и запрудили улицы, они с неподдельным сожалением пожали друг другу руки, и коротышка отчаянно засеменил ножками, догоняя бруклинский трамвай.
Да, они оба разволновались не на шутку. Они вспоминали академическую атмосферу, надежды, витавшие за оплетенными плющом стенами, о мелочах, которые начинаешь ценить, только лишившись их по мановению руки, разделяющей и в то же время роднящей навеки. Горгулья в двух словах рассказал о себе, о своей нынешней работе, о безразличной, душной среде, которая его окружает. Конечно, он мечтал когда-нибудь снова вернуться, но теперь ему приходится кормить детей (тут собеседника позабавила мысль о прожорливых горгулятах), но кто знает, что произойдет в ближайшие несколько лет… Его слова были исполнены надежд, но сквозь них проглядывала неизбежность того, что он так и останется учительствовать в Бруклине, пока последний звонок не призовет его на последний урок. Он и сейчас иногда приезжает в университет — там преподает его младший брат.
Так они беседовали, разделив тост и чувство изгнания. В тот вечер за ужином сморщенная старая дева, сидевшая по левую руку, спросила его, какой, по его мнению, университет станет достойными вратами в большой мир для ее подающего надежды племянника, и он вдруг стал красноречив не на шутку. Он говорил и говорил: о нерушимости братства, о старых традициях и на прощание заметил вскользь, что и сам собирается съездить в университет на будущей неделе. Но потом все лежал без сна и думал, пока стулья и прикроватные столбики в его комнате не проступили серыми призраками в лучах занимающегося рассвета.
III
В вагоне было жарко и душно, там смешались запахи представителей всех пришлых наций и народностей. Слоистый ореол пыли клубился над сиденьями из красного плюша. А в вагоне для курящих, дымном, с затоптанным полом, дышать было вообще невозможно, поэтому пассажир сидел в пальто у полуоткрытого окна и ежился под стекавшими сверху клочьями тумана. За окном проносились огоньки, они расплывались и сливались в мутные пятна, обозначая города и фермерские домики, между которыми туман-демократ стер всякие различия. Всякий раз, когда кондуктор объявлял прибытие на станцию, человек в пальто ощущал некоторый трепет, слыша знакомые названия. Времена и обстоятельства, при которых ему доводилось их слышать, словно в калейдоскопе, прокручивались в памяти, возвращая его снова в тот единственный год. Одна станция, практически перед самым университетом, имела особое значение для него, потому что с нею были связаны всякого рода волнения времен студенчества. Он хорошо помнил, как это было. В сентябре, новоиспеченным первокурсником, он ощутил эту станцию как точку наивысшего напряжения и оцепенения. В ноябре, после проигранного футбольного матча, станция предваряла все самое мрачное, что ожидало его в мрачном колледже. В феврале станция обозначала место, где надлежало проснуться и собрать себя в кучу, а в том июне, проезжая через нее в последний раз, он с замиранием сердца подумал: неужели этот раз действительно последний? Теперь, когда поезд дернулся и завибрировал, притормаживая на минутку, он попытался составить впечатление. Как ни странно, он чувствовал то же, что и в самый первый раз, — нервное напряжение и неуверенность.
Несколькими минутами раньше он заметил коротышку-экзаменатора, сидевшего на три ряда впереди, но не только не подсел к нему, а даже не окликнул. Ему хотелось самому испытать все возможные впечатления от этой поездки.
Приехали. Схватившись рукой за поручень, он выпрыгнул из вагона и привычно свернул к широким ступеням, ведущим в кампус. Потом он остановился, поставил саквояж и вгляделся прямо перед собой. Это был обычный для тех мест вечер, очень похожий на тот, когда он держал свой последний экзамен, но почему-то не такой глубокий и не такой пронзительный. Неизбежность стала реальностью, и всюду царила атмосфера принуждения и ветхости. Если раньше высокий дух шпилей и башен будоражил его воображение, рождая мечтательное довольство и молчаливое согласие, то теперь они внушали ему благоговейный трепет. Прежде он осознавал лишь собственную непоследовательность, теперь же он постиг свое бессилие и ничтожество. Едва заметные очертания башен и зубчатые стены зданий проступали сквозь дымку. Он слышал, как лязгает и хрипит поезд, с которого он только что сошел. Отсоединили тягу. Несколько бледных и понурых городских мальчиков безмолвно прошли мимо, и темнота поглотила их. Прямо перед ним, не смыкая глаз, дремал университет. И он ощущал, как усиливается в нем нервное возбуждение, а может, это просто билось его неторопливое сердце?
Кто-то со всего размаха налетел на него в темноте, чуть не сбив с ног. Он обернулся и в дрожащем мутном свете газового рожка увидел коротышку-экзаменатора, его опасливо моргающие горгульи глаза.
— Добрый вечер.
Коротышка помедлил, припоминая.
— А, это вы, вечер добрый! Вечер добрый, такой туман нынче — я вас не сильно ушиб?
— Нет, ничего. Я как раз любовался видом. — Он почти сконфуженно умолк.
— А, наверное, вы представляете себе, что снова стали студентом?
— Нет, просто приехал взглянуть на старые места. Может быть, останусь на ночь. — Ответ показался ему самому каким-то натянутым; интересно, что подумал Горгулья.
— Правда? Я тоже. Мой брат здесь преподает, как вы знаете. Приютит меня на ночлег.
И собеседнику на мгновение вдруг отчаянно захотелось, чтобы кто-нибудь и его «приютил».
— Нам с вами по пути?
— Нет, не совсем.
Горгулья неловко усмехнулся:
— Тогда спокойной ночи.
Что тут еще скажешь? Он провожал задумчивым взглядом неказистую фигуру, которая удалялась, нелепо ковыляя на вывернутых ногах.
Текли минуты. Поезд стоял беззвучно. Многочисленные пятна-тени на платформе расползались, пока не слились воедино, растворившись на темном фоне. Он остался один на один с духом, который должен был властвовать над всей его жизнью, с матерью, которой он пренебрег. Стремительный поток, в который он однажды бросил камень, но слабый всплеск его угас давным-давно.
Он ничего не получил здесь и ничего не отдал взамен. Ничего? Он медленно поднял глаза — все выше и выше, пока не разглядел точку, из которой вырастал шпиль, и, следуя за взглядом, ринулась ввысь его душа. Но густой туман окутывал их обоих. Никогда ему не взобраться на этот шпиль.
Запоздалый первокурсник, громко скрипя клеенчатым плащом, хлюпал по расквашенной тропинке. Голос произнес неизбежную формулу в невидимое окно. Сотни звуков и звучков зашевелились в тумане и наконец дружно навалились на его сознание.
— Господи! — закричал он вдруг и замер, оглушенный звучанием собственного голоса в полной тишине.