День совершенства

Минуту Чип молчал, потом сказал:

— Хорошо, но в чем тогда смысл избавляться от процедур Уни, если до обалдения накачивать себя виски? Мы с тем же успехом могли бы вернуться в Братство.

— О, — сказал Хассан. — О, конечно, я вас понимаю! — Он зло поглядел на них, коренастый, курчавобородый, с налитыми кровью глазами мужик. — А вот обождите, — сказал он. — Обождите, пока поживете здесь подольше. Обождите, пока поживете тут малость подольше, вот и все. — Он повернулся и заковылял к себе за занавеску, и они слышали, как он злобно ворчал на жену, а Риа всячески пыталась его урезонить.

Почти все обитатели дома, казалось, пили так же, как Ньюмен. Целыми ночами сквозь стены доносились громкие голоса, счастливые или злые. В лифте и коридорах воняло перегаром, рыбой и приторными духами, которыми люди пытались перебить запахи спиртного и рыбы.

Вечерами, когда бывало покончено с домашними делами, Чип с Маттиолой либо выбирались на крышу подышать свежим воздухом или сидели за своим столом и читали «Иммигранта» или книги, которые они находили в вагонах монорельса или одалживали в «Содействии». Иногда они вместе с Ньюменами смотрели глупые ТВ-спектакли про конфликты в семьях местных жителей, с частыми рекламными паузами, где расхваливали достоинства сигарет разных марок или инсектицидов. Время от времени выступал с речами генерал Костанца или же глава церкви Папа Клемент — в них они распространялись по поводу нехватки продовольствия, жилья и ресурсов, и повинны в этом, по их выходило, были не одни лишь эмигранты. Хассан, задиристый от выпитого виски, обычно выключал телевизор, не дослушав их до конца — ТВ на Либерти в отличие от ТВ в Братстве можно было включать и выключать по желанию.

Однажды на шахте перед концом пятнадцатиминутного перерыва на завтрак Чип подошел к автоматическому погрузчику и стал его осматривать, размышляя, был ли механизм на самом деле уже непригоден для ремонта, или же было бы достаточно заменить какую-то деталь или вообще обойтись без нее. Бригадир из местных подошел и спросил, что ему, Чипу, тут надо. Чип ответил, стараясь при этом проявить максимум уважения к бригадиру, но тот рассердился.

— Вы, сталюги-недотыки считаете себя шибко умными! — сказал он и положил руку на рукоять своего пистолета. — Проваливайте, откуда пришли, и сидите там! А если вам так уж невтерпеж шевелить мозгами, то придумайте, как сделать, чтобы жрать поменьше!

Не все местные были такими подонками. Например, хозяин их дома питал симпатию к Чипу и Маттиоле и пообещал им комнатку за пять долларов в неделю, как только появится возможность.

— Вы не такие, как кое-кто из этих, — сказал он. — Пьют, по коридорам шляются нагишом — лучше я буду брать на несколько центов меньше, но иметь жильцов вроде вас.

Чип, глядя на него, сказал:

— Знаете ли, иммигранты пьют не без причин.

— Да, да, знаю, — согласился хозяин. — Знаю лучше, чем кто-либо. Это просто ужасно, как мы к вам относимся. Но при всем при том вы ведь не пьете? Вы не расхаживаете нагишом?

Маттиола сказала:

— Спасибо вам, мистер Коршам. Мы будем весьма вам благодарны, если сможете предоставить нам комнату.

Потом они заболели — подцепили «простуду» и «грипп».

Маттиола потеряла работу на швейной фабрике, зато нашла работу получше — на кухне в местном ресторане неподалеку от дома. Туда можно было ходить пешком. Однажды вечером пришел полицейский проверить удостоверения личности и обыскать их, нет ли оружия. Хассан, предъявляя свою карточку, поворчал, за что получил пару ударов дубинкой. Полицейские протыкали ножами матрацы и разбили несколько тарелок.

У Маттиолы не наступили в срок «месячные» — так тут называли несколько дней вагинального кровотечения, и это означало, что она забеременела.

Как-то раз поздним вечером Чип стоял на крыше и курил, глядя на северо-восточный край неба, где оранжевато светилось зарево над медеплавильным комбинатом в ЕВР 91766. Маттиола, снимавшая с веревки просохшее белье, подошла к Чипу, обняла, поцеловала в щеку и крепко прижалась.

— Все не так плохо, — сказала она. — Мы скопили двенадцать долларов. На днях у нас будет своя комната, и к тому же у нас будет ребенок.

— Сталюга, — сказал Чип.

— Нет, — возразила Маттиола. — Ребенок.

— Они воняют, — сказал Чип. — Они гадят. Это противно человеку.

— Но по-другому не бывает, — сказала Маттиола. — И будет лучше, если мы привыкнем к этому.

Чип промолчал. Он продолжал смотреть на оранжевый отблеск в небе.

«Либерти Иммигрант» каждую неделю публиковал статьи о прибывших на остров — певцах и спортсменах, изредка об ученых, которые зарабатывали по сорок или пятьдесят долларов в неделю, жили в хороших квартирах и общались с местной знатью. Они были преисполнены надежд на установление более равноправных взаимоотношений между двумя группами населения острова. Чип читал такие статьи с презрением — владельцы газет надеялись с помощью таких заметок задобрить и умиротворить иммигрантов — он это чувствовал, а Маттиола принимала все за чистую монету и видела в этой писанине свидетельство того, что их собственная жизнь должна в конце концов наладиться.

В октябре, когда они прожили на Либерти уже с полгода или чуть больше, появилась статья о некоем художнике Моргане Ньюгейте, который прибыл из Евра восемь лет назад; он проживал в четырехкомнатной квартире в Нью-Мадриде. Его работы — одна из которых, сцена распятия, недавно была представлена Папе Клементу — продавались по сотне долларов за штуку. Он подписывал их инициалом «А», и статья объясняла это тем, что у него было прозвище «Аши».

— Слава Христу и Вэню! — воскликнул Чип, прочтя статью.

— В чем дело? — насторожилась Маттиола.

— С этим «Морганом Ньюгейтом» я учился в Академии, — сказал Чип, показывая на статью. — Мы с ним были большие друзья. Его тогда звали Карлом. Помнишь, рисунок лошади, что был у меня в Инде?

— Нет, — сказала Маттиола, читая.

— Его сделал он, — сказал Чип. — Карл всегда подписывал рисунки буквой «А» в кружке. Кстати, Карл, кажется, упоминал кличку «Аши». Слава Христу и Вэню, значит, он тоже смотался! Смотался на этот так называемый Либерти, в зону изоляции Уни. Что ж, теперь у него было то, чего он всегда хотел. Для него Либерти в самом деле был свободой.

— Тебе следует навестить его, — продолжая читать, сказала Маттиола.

— Да, обязательно, — согласился Чип.

Но возможно, он не станет этого делать. Много ли было смысла в визите к «Моргану Ньюгейту», который рисовал «Распятия» для Папы и заверял своих товарищей по эмиграции в том, что условия с каждым днем становятся лучше? Однако, может быть, Карл этого не говорил, может, «Иммигрант» наврал.

— Не горячись, — сказала Маттиола — Он, вероятно, смог бы тебе помочь найти работу получше.

— Да, — сказал Чип индифферентно. — Вероятно.

— Она посмотрела на него.

— В чем дело? — спросила она. — Ты разве не хочешь более выгодную работу?

— Я позвоню ему завтра, по дороге на шахту, — сказал он.

Сказал, но не позвонил. Он вгонял свою лопату в породу, поднимал и тяжко сбрасывал руду, опять вгонял, поднимал и тяжко сбрасывал.

«Разборись они все прахом, — думал он, — и сталюги, которые пьют, и сталюги, которые думают, что все идет к лучшему, и дуроломы, и болваны; да разборись сам Уни!»

В следующее воскресенье с утра Маттиола повела его в дом за два квартала от них — там имелся в вестибюле исправный телефон, и, покуда Чип листал старую растрепанную телефонную книгу, она ожидала. Морган и Ньюгейт были наиболее часто присваемыми эмигрантам именами, но редко кто из них имел видеофон; среди таких числился лишь один Ньюгейт Морган, и он проживал в Нью-Мадриде.

Чип опустил три жетона и назвал номер. Экран был разбит, но это не имело значения, поскольку видеофоны на Либерти давно не передавали изображение.

Ответила женщина и, когда Чип спросил, можно ли попросить Моргана Ньюгейта, сказала, что можно, но на этом все и окончилось. Молчание затягивалось. Маттиоле, стоявшей неподалеку возле рекламного плаката, ждать надоело, и она приблизилась.