Электрический остров

Помощник Далматова спрашивал, не может ли то­варищ Орленов приехать на прием завтра к восьми часам вечера.

— Да… — хрипло ответил Андрей и положил трубку.

Он взглянул на Райчилина. В глазах у него прояс­нело, словно холодный свет рассудка прогнал весь туман. Он ненавидел Райчилина, ненавидел Улыбышева, он знал, что это обманщики, жулики, которые пытались нечистыми руками ухватить удачу, а попут­но украли у него жену. Они могут натворить еще много дурного, если он не остановит их! Пусть потери будут невозместимы — воры не всегда возвращают украденное, — но он не даст им обкрадывать других. И странное торжество было в его ненавидящих гла­зах, когда он сказал:

— Слышали? Завтра я буду в обкоме…

— Очень рад, очень рад,— невнятно пробормотал Райчилин. Казалось, он думал о другом. Потом он взглянул на Чередниченко. — Вам, Марина Нико­лаевна, придется пока передать ветростанцию Велигиной. Борис Михайлович распорядился, чтобы она продолжала ваши наблюдения. Когда вы начинаете работу? В восемь? Отлично! Так приходите на ветро­станцию к половине восьмого, Велигина вас будет ждать… — Потом он снова взглянул на Орленова и добавил: — А вам следует побриться, Андрей Игнать­евич. Нельзя так распускаться! И, пожалуйста, обра­тите внимание на технику безопасности в вашей лабо­ратории. Вы работаете не один! Да и ваша жизнь дорога! Если не Нине Сергеевне, так всем нам, госу­дарству! Посмотрите, кругом листы меди, провода, а ток у вас напряжением две тысячи вольт… Ну, пока! Я доложу Борису Михайловичу, что прибор готов.

И он вышел легкой походкой, больше он не боялся ни медных листов, ни проводов, так как самое трудное было позади. Но едва он оказался за дверью, как при­слонился к стене, словно боялся упасть.

Итак, Орленов обогнал его. В то самое время, пока Райчилин ходил вокруг да около, Орленов готовил са­мый сильный удар. И вот он скоро нанесет его!

Странно, почему так болит под ложечкой? Тошнит и кружится голова. Райчилин чувствовал себя так, словно удар был уже нанесен и нанесен физически, прямо в солнечное сплетение, и он никак не мог ото­рваться от стены и выпрямиться. Орленов сыграл более правильно. Завтра в обкоме будут присутство­вать и Горностаев, и Марков, а когда соберется столько разных людей, им не заткнешь рот одним обвинением в ревности. Да и само это обвинение мо­жет стать опасным. Улыбышев член партии, пусть и плохой, такой, какой только и был нужен Райчилину, но вдруг Далматов спросит, как произошло, что один коммунист разбил семью другого? Улыбышев струсит и начнет каяться, кто-нибудь скажет, что два эти во­проса надо разъединить и обсуждать отдельно, а что будет тогда…

Опять это проклятое предвидение! Больше всего Райчилин боялся вопроса: а что будет тогда? Предви­дение плохого выбивало его из колеи, тут он стано­вился похожим на Улыбышева и начинал рисовать свое будущее самыми мрачными красками. Вот и сейчас, когда оказалось, что Орленов не упал и они, наоборот, только рассердили его, и он поднялся на дыбы, как таежный медведь, будущее потускнело…

Райчилин долго простоял у двери, прислушиваясь к невнятным голосам Орленова и Чередниченко. Как видно, Марина Николаевна пыталась успокоить Орле­нова. «Навряд ли ей это удастся, — со злорадством подумал он, — но этого мало, мало! Нам ведь надо вы­бить Орленова из игры, а это не удалось!»

Мрачными, потемневшими глазами оглядывал Рай­чилин дверь, на которой торчал страшный знак: череп с перекрещенными костями, и думал, почему Орленов, даже сраженный его новостью, не ухватился по ошиб­ке за какой-нибудь обнаженный провод? Было бы так хорошо для всех, кроме, может быть, самого Орле­нова, если бы он лежал сейчас распростертый, почер­невший от удара молнией, которых так много спря­тано в его лаборатории. Райчилин горько усмехнулся: жаль, что представившееся не сбылось! И, втянув го­лову в плечи, словно боясь, что его кто-нибудь тут увидит, он пошел к выходу. Нет, ему никогда в жизни не везло! Никто не приходил ему никогда на помощь в серьезных делах, ни природа, ни бог, ни люди. А сей­час ведь все его будущее зависит от того, сможет ли Орленов завтра быть в обкоме. Если он туда не при­дет, тогда…

Это «тогда» было лучше предыдущего! Тогда… испытания начнутся своим чередом, а потом, потом придет исполнение желаний, потому что победи­телей не судят, как объяснял ему не однажды Улы­бышев. Жаль только, что никогда и никто не делал за Райчилина грязной работы, и если наступало время делать ее, браться за вилы приходилось самому…

4

Когда дверь за Райчилиным закрылась, Андрей вдруг охватил голову руками и тихо спросил:

— Что он сказал? Что он сказал?

— Идите домой, голубчик! — плачущим голосом посоветовала Марина. — Может быть, все это сплетни?

— А если нет? — отчаянно вскрикнул Орленов.

— Тогда разыщите ее, остановите! Она поймет…

Он знал, что Нина не поймет. И Чередниченко тоже знала это.

Однако он оделся, вышел из лаборатории и по­плелся домой. Он шел, как тяжелобольной, не заме­чая ни погоды, ни людей, которые обходили его, за­метив опущенную голову, волочащиеся ноги. Одни думали, что Орленов пьян, другие уже знали о его горе. Но ни те, ни другие не осмеливались подойти к нему.

Квартира была пуста. Не было ни Нины, ни таких милых мелочей ее обихода. Шкафы были раскрыты, бельевые полки пусты. Не было ни ее чемодана, ни ее пальто на вешалке! Не было привычного воздуха счастья. Он упал на стул и застыл в странном оцепе­нении, которое не являлось ни сном, ни смертью, но находилось где-то на грани между тем и другим.

Ночью он попытался позвонить Улыбышеву, чтобы узнать, где Нина. На звонок никто не ответил: по-ви­димому, директор покинул остров. За стеной слыша­лись тихие голоса Орича и Велигиной, и Андрей по­нял: они со страхом прислушиваются к тишине, ко­торая давит и оглушает в той комнате, где еще так недавно все жило, смеялось, трепетало. Тогда он под­нялся, походил, попытался даже что-то насвистывать, но бросил на полутакте. Если он хотел успокоить со­седей, так достаточно и того, что они слышат его шаги, значит он еще жив.

Пройдя в свой кабинет, он лег, не раздеваясь, на уже привычную для него тахту и снова затих. Да, он уже привык спать один, думать один, работать один, но втайне еще надеялся, что Нина вернет ему свою душу и все наладится… И вот все кончилось! Отныне ему остается только одиночество. Нет, не раздуть угасшие головни того большого огня, который когда-то бушевал в его сердце…

Утром, измученный, невыспавшийся, он побрел на работу. Ничего интересного и важного в мире больше не было. Оставалось только держаться за свое дело, как утопающий держится за обломок мачты. Держится не потому уже, что еще надеется спастись, а потому, что не может выпустить обломок, — руки свело судорогой. Даже и утонуть трудно, пока не иссякнут последние силы.

Андрей и сегодня не замечал людей, не видел их сожалеющих взглядов или усмешек. Встречные пред­ставлялись ему тенями, которые проскальзывали мимо, не оставляя следов в сознании. Это, впрочем, к лучшему. Он остановился перед дверью лаборато­рии. Здесь обычно уже слышался голос или пение Че­редниченко. Сегодня ее в лаборатории не было. Ах, да, она ушла сдавать ветростанцию! Впрочем, и это к лучшему. Вряд ли он сумел бы скрыть от проница­тельного взгляда девушки свои переживания, а пока­зать их — значит увидеть сострадание в ее глазах. А он пока еще не искал сочувствия, оно становится нуж­ным тогда, когда человек уже начинает поправляться от боли. Вот почему на похоронах посторонние ста­раются не говорить об умершем. В первые мгновения горя чужое вмешательство кажется грубым, бестакт­ным, оно вызывает даже озлобление, потом его прини­мают с благодарностью.

Андрей открыл дверь, и воспоминание о том, что когда-то шаг через порог вызывал в нем чуть ли не благоговение и уж во всяком случае необыкновенную радость и сознание гордой самостоятельности, еле ше­вельнулось в опустошенной душе. Пожалуй, он уже никогда не переживет этого волнующего чувства: ты пришел в свою лабораторию, ты будешь заниматься тобой любимыми и тобой продуманными проблемами! А теперь и здесь для него все было пусто, ложно, как будто он вернулся сюда стариком. Воспоминания о прошлом еще хранятся в душе, но ощутить их уже не можешь…