Открыватели дорог

— Как не знаете? Она живет на своей старой квартире, — удивленно ответила помощница.

— На старой? — Он стоял перед помощницей, оттопырив нижнюю губу, что делало его похожим на ребенка. — Как на старой?

— Так, на старой… — ответила помощница, не успев убрать насмешливой улыбки, с которой смотрела на его мгновенно изменившееся лицо.

Он внезапно посуровел, словно вспомнив что-то, тихо ответил:

— Передайте Екатерине Андреевне, что я вылетел в Красногорск. Завтра мне нужно идти с изыскательской партией. Извинитесь за меня. — Поклонился и пошел, не увидев, как помощница растерянно смотрела вслед ему, часто-часто моргая длинными подведенными ресницами, словно еще хотела что-то крикнуть, но не успела. Из кабинета выходили усталые люди и окружили ее, требуя каких-то справок, о чем-то спрашивая.

— Ах, да подождите немного! — вскричала она и выбежала из комнаты, но Колыванова уже не было…

8

Колыванов медленно шел по улице между деревянными домами городка, соразмеряя свои движения с той острой внутренней болью, что осталась, и, наверно, надолго, после встречи с Екатериной.

Казалось, что каждое движение усиливает эту боль, было ли то резкое и стремительное ощущение полета, когда он возвращался на самолете после совещания, или неловкое движение руки, протянутой за стаканом кофе, как случилось во время завтрака, когда он вдруг понял, что никогда больше не увидит за своим столом Екатерину. Мать станет готовить ему завтрак, обед и ужин, боясь за свое неумение и в то же время гордясь тем, что свою грубую пищу она готовит пятьдесят лет и все, слава богу, сыты и здоровы, да и сам он, пока не женился, считал, что лучше материных шанег и пирогов ничего нет на свете…

С размеренной осторожностью передвигался он по улице, где когда-то любили они бродить вдвоем с Екатериной, рассуждая о том, как изменится жизнь этого лесного города, когда они, именно они, проведут сюда железную дорогу.

Это размеренное движение было странно похоже на те, какими пользовались в госпитале, когда приходилось беречь незарубцевавшиеся раны, осторожно ходить, медленно поворачиваться, тихо садиться и вставать. И он с горечью подумал: не так уж ошибаются люди, утверждая, что сердце одинаково ноет от неразделенной или отвергнутой любви и от тяжкой физической боли. Подумав об этом, Колыванов резко убыстрил движения, не замечая, как стало суше лицо, как сами собой сжались челюсти. Да, каждое движение и на самом деле было болезненным для сердца.

Внезапно глаза его потеплели, улыбка тронула губы, он устремился вперед, мгновенно перестав чувствовать надоедливую и тяжкую боль, которая только что владела им. Он увидел привычное здание конторы строительного участка, обычный стандартный двухэтажный дом, но взволновало Колыванова движение вокруг конторы, шумные разговоры, веселые оклики, внезапно сменившие давно устоявшуюся тишину, которая так противна строителю. Колыванов пошел быстрее, отвечая на приветствия и внимательно разглядывая оживленную толпу. Сам вид ее был целителен для него.

На переднем плане, держа за поводки низкорослых рогатых оленей, стояли остяки, внешне равнодушные ко всему, что происходило перед ними. Но Колыванов видел, какого труда стоит им сдерживать свое изумление и волнение при виде разнообразных инструментов, оружия и странных ящиков с грузами, что громоздились кучками прямо перед домом на деревянном тротуаре. Кое-где в толпе виднелись охотники с заплечными мешками, в лузанах, надетых поверх ватников и коротких полушубков, с ружьями, с собаками, жавшимися к ногам. Тут же толпились школьники, застрявшие на полпути в класс, увлеченные этими сборами. Несколько домохозяек, вышедших за хлебом или за молоком, также теснились в толпе, переговариваясь со знакомыми, выспрашивая у них подробности об этом неожиданном сборе. И среди этой разнообразной оживленной толпы носился Чеботарев, являясь подвижным центром ее, так как толпа все время передвигалась, окружая его, куда бы он ни пошел.

Да, Колыванов поступил правильно, вызвав старого сослуживца. Он имел время проверить способность Чеботарева обрастать людьми, становиться центром в любой толпе, вовремя собрать рабочих и передать им свою живость и упорство в выполнении предначертанных приказов. Он, конечно, еще слишком молод, чтобы самому уметь управлять толпою, направлять ее усилия туда, где они наиболее необходимы, но он еще успеет вырасти и стать не только центром толпы, но и ее главным двигателем. В конце концов, совсем еще недавно и сам Колыванов также служил лишь покорным исполнителем чужой воли, он даже гордился, когда такой опытный и умелый инженер, как Барышев, удостаивал его своим вниманием. И очень может быть, что недалеко то время, когда и Чеботарев будет не только отстаивать свою волю, но и упрекнет Колыванова в том, что тот отстал.

Колыванов улыбнулся совсем весело, невольно подумав, что никогда не дойдет до того, чтобы Василий мог упрекнуть его. Колыванов не станет ни трусом, ни равнодушным, ни ленивым человеком. Этого не будет!

Чеботарев увидел прежде всего эту веселую улыбку Колыванова. Значит, у начальника все хорошо, напрасно он вчера так угрюмился. И быстро пошел к нему, раздвигая окружающих.

— Разрешите доложить, товарищ начальник, — закричал он своим привычно звонким голосом, каким всегда докладывал результаты особо трудного дела, словно эта трудность являлась мерилом для большей или меньшей лихости рапорта. — Разрешите доложить, — повторил он, — лесорубов я собрал, в райкоме договорился о вызове оленных людей, — он щегольнул местным выражением, показывая, что теперь-то чувствует себя совсем привычно в этих странных условиях, — вот они прибыли, а кроме того, вас ждет Григорий Лундин… — на этом имени он невольно споткнулся, посмотрел на Колыванова светлыми глазами, в которых вдруг мелькнула тень, и добавил совсем тихо: — Вот беда с ним, Борис Петрович, совсем его контузия придавила. Я было попытался его утешить, а он и рожок свой в карман спрятал…

То, что Чеботарев обратился по имени-отчеству, обозначало, что он перешел на посторонние темы, когда они из подчиненного и начальника снова превращались в друзей. Колыванов потрепал Василия по плечу, тихо ответил:

— А ты на глазах у других не шибко жалей… Сам помнишь, каково тебе было, когда в госпитале какие-нибудь шефы начнут вздыхать о твоих страданиях. Поди, не раз к черту посылал?

— А и верно, посылал, — изумленно, по уже несколько веселее сказал Чеботарев.

— Ну вот, тут то же самое. Григорий еще, может, и поправится, а если даже и не поправится, так сожаления эти только душу растравляют. Ты уж, пожалуйста, не жалей, а говори с ним, как с добрым бойцом, который еще может чудес натворить.

— Так он же и натворил! — с восторгом воскликнул Чеботарев. — Это же он охотников привел! Я его спрашиваю: «Зачем?» А он только усмехается. Написал, что будет вас ждать…

Последние слова опять были сказаны в том звонком тоне рапорта, что все обстоит очень хорошо, хотя мне и неизвестно, для чего вам, товарищ инженер, эти охотники, которые и по возрасту староваты, да и заняты своими делами больше, чем нашими. Видите, мол, сами, что они и сюда-то явились с тулками да ижевками, с собаками да сухарями, словно на минуту зашли взглянуть на вас…

Колыванов не ответил на эти несказанные, а лишь интонацией выраженные сомнения Василия и прошел в контору. Помощница его, сидевшая за машинкой, немедленно встала, начальник снабжения быстро собрал бумаги, которые просматривал перед докладом. Видно было, что Колыванов утвердил высокую дисциплину, которая помогала не только в таких малых делах, что делались здесь, но и в самых огромных.

Чеботарев остался в приемной, ожидая, когда выйдет от Колыванова Григорий Лундин, с утра сидевший в кабинете, несмотря на протесты помощницы. Лундин будто боялся, что, выйдя, потеряет инженера и больше не встретит его.

Колыванов вошел в кабинет, взглянул на Лундина. Лундин сидел за столом и писал. Он поднялся, протягивая руку, и снова присел, озабоченно дописывая строчку.