Левая рука тьмы

Радиобюллетень был полон сообщений о деяниях нового премьер-министра Пеммера Харджа рем ир Тибе. Большинство новостей касалось событий к северу от Долины Синотт. По всей видимости, Тибе собирался жестко настаивать на том, что этот район принадлежит Кархиду: он вел себя таким образом, что в любом другом мире, находящемся на этой стадии цивилизации, это привело бы к войне. Ссоры, убийства, стычки, мятежи, вендетты, покушения, пытки и похищения; бессчетные повторения того, что уже было знакомо человечеству, но войн они не вели. Им не хватало, так сказать, способности мобилизовываться. В этом смысле они вели себя, как животные, или, точнее, как женщины. Они вели себя не как мужчины или как, скажем, муравьи. Во всяком случае, до сих пор этого не наблюдалось. Сведения, имеющиеся у меня об Оргорейне, говорили, что за последние пять или шесть столетий он стал высокоорганизованным обществом, настоящим государством. Стремление утвердить свой престиж в соревновании с соперником могло заставить Кархид стремиться превзойти своего крупного соседа, стать подлинной нацией вместо общества, в котором идут бесконечные семейные ссоры, как говорил Эстравен, стать, как опять-таки говорил Эстравен, подлинно патриотическим сообществом. Случись это, у геттениан была бы прекрасная возможность понять, что такое вести войну.

Я хотел оказаться в Оргорейне и проверить, правильны ли были мои предположения, но первым делом я должен был покончить с делами в Кархиде, поэтому я продал еще один рубин морщинистому ювелиру на улице Энг и без багажа, имея с собой лишь запас денег, мой ансибл, несколько необходимых инструментов, смену одежды, в первый день первого месяца лета присоединился пассажиром к торговому каравану.

С первыми порывами ветерка на рассвете мы двинулись с торгового двора Нового Порта. Миновав арку, караван повернул на восток — двадцать тяжелых медлительных грузовиков, напоминающих баржи, поставленные на гусеницы, которые в утренних тенях вереницей спускались по узким глубоким улицам Эренранга. Они везли коробки с оптическим стеклом, рулоны магнитофонных лент, слитки меди и витки платиновой проволоки, свертки материи из искусственного волокна и шерсти к Западным Водопадам, сушеные рыбьи спинки от Залива, тяжелые ящики с шарикоподшипниками и разные другие мелкие детали машин; десять машин, нагруженных зерном каддика, направлялись на Штормовой Берег Перинга, в самую северо-восточную часть страны. Все снабжение Великого Континента осуществлялось этими огромными фургонами с электрическими двигателями, которые на баржах, там, где это было необходимо, переправлялись по рекам и каналам. Когда начинались зимние месяцы, обильные глубокими снегами, двигаться можно было только на тракторах с ножами, отбрасывавшими снег, на аэросанях, а по замерзшим рекам двигались какие-то странные ледовые суда — и все это было единственным транспортом в стране, не считая лыж и обыкновенных санок; с наступлением времени, исключавшим всякое передвижение по стране, грузы скапливались в портах, дожидаясь лета, когда они перебрасывались одним рывком. Тогда дороги бывали заполнены караванами. Движение было под постоянным контролем, каждая машина или караван постоянно сносились по радио с контрольными пунктами, разбросанными вдоль дорог. Движение по забитым трассам шло ровно и без перебоев, со средней скоростью 25 миль в час (по земным меркам). Транспорт у геттениан может двигаться и с большей скоростью, но они этого избегали. Если задать им вопрос на эту тему, они ответят: «А зачем?» — точно так же, если спросить жителя Земли, почему его транспорт движется с такой скоростью, он ответит: «А почему бы и нет?» О вкусах не спорят. Земляне стремятся непрестанно чувствовать, что они со всевозрастающей скоростью движутся вперед, что для них означает прогресс. Люди Зимы, которые постоянно живут в Первом Году, считают, что прогресс куда менее важен, чем их существование. Вкусы мои были сформированы на Земле и, покинув Эренранг, я постоянно маялся от неторопливого движения каравана; порой мне хотелось соскочить с машины и самому бежать вперед. Я был рад выбраться из переплетения этих долгих мрачных улиц, затененных черными выступающими крышами и бесконечными башнями, из этого города, не знающего солнечного света, где все мои надежды были разрушены страхом и предательством.

Карабкаясь на возвышенности Каргава, караван делал краткие, но частые остановки в придорожных гостиницах, чтобы перекусить. Выйдя как-то в полдень из одной из них, мне удалось впервые окинуть взглядом всю протяженность каравана, последние машины которого были еще у подножия холмов. Мы видели и Костор, вздымавшийся на четыре мили от подножия до вершины; огромный размах его западного склона скрывал пики к северу от него, некоторые из них поднимались на высоту в тридцать тысяч футов. К югу от Костора в бесцветном небе, сменяя друг друга, шли один за другим сверкающие снегом и льдом пики; я насчитал их тринадцать, пока они не слились в мерцающую белизну, уходящую далеко к югу. Водитель назвал мне имена всех тринадцати и с дружеской улыбкой, стараясь напугать меня, поведал мне истории о лавинах, о машинах, которые сбрасывались с дороги горными ветрами, о командах «снежных плугов», которые неделями были погребены под чудовищной тяжестью снегов и так далее. Он красочно описал мне сцену, которую видел собственными глазами, как машина перед ним, забуксовав, сорвалась в тысячефутовый обрыв, и, что интересно, он запомнил плавность, с которой она падала. Потребовался целый день, чтобы спуститься в пропасть, и он был очень рад увидеть на дне ее сорокафутовый снежный сугроб, в котором беззвучно исчезла машина.

Когда настал Третий Час, мы остановились на обед в большой гостинице, в обширных помещениях которой горели огромные камины, а под нависающими стропилами залов стояли столы, заваленные хорошей снедью, но мы решили не оставаться тут на ночь. Мы спешили (конечно, в кархидском понимании слова) быть первыми в этом сезоне на Штормовом Берегу Перинга, чтобы снять сливки рынка. Аккумуляторы машин были перезаряжены, новая смена водителей заняла свои места, и мы двинулись. Одна машина из каравана заключала в себе спальные места — но только для водителей. Кроватей для пассажиров не было. Я провел ночь, скорчившись на жестком сиденье в холодной кабине, когда мы сделали лишь одну остановку на ужин в маленькой гостинице высоко в горах. Кархид — не та страна, где можно ждать комфорта. Когда солнце клонилось к закату, я проснулся и увидел, что вокруг нас нет ничего, кроме камней, льда, слепящего света и узкой дороги впереди, которая серпантином взбиралась все выше и выше. Я подумал, передернувшись, что в подобных местах такие вещи, как скажем, уютная старушка или мурлыкающий кот вполне могут заменить собой комфорт в привычном понимании слова.

Среди этих вздымающихся стен из снега и гранита гостиниц больше не встречалось. Ко времени обеда все машины, неторопливо подъезжая, останавливались одна за другой у заснеженного склона, поднимавшегося под углом в тридцать градусов, все вылезали из кабин и собирались у «спальника», где уже были готовы тарелки с горячим супом, ломти сухих земляных яблок и горькое пиво в кружках. Мы стояли бок о бок, топчась в снегу, жадно поедая нашу еду и питье, повернувшись спинами к резкому ветру, который бросал в нас охапки сухого снега. Затем мы снова расселись по машинам и двинулись вперед и вверх. К полудню на перевале Вехот, примерно в 14 тысяч футов, было 82 градуса по Фаренгейту на солнце и 13 в тени. Электрические двигатели работали столь тихо, что был слышен отдаленный гул лавины, сорвавшейся в ущелье примерно в двадцати милях от нас.

Когда миновал полдень, мы оставили за собой вершину Эскар (15200 футов). Глядя на южные склоны Костора, на которые мы карабкались весь бесконечный день, я заметил в четверти мили или около того странное каменное образование над дорогой, напоминающее очертаниями замок.

— Видишь там наверху Крепость? — сказал водитель.

— Это строение?

— Это Крепость Арикостор.