Всплыть на полюсе!

Несколько дней назад в Энскую губу вошел специальный корабль с двумя длинными ящиками на борту. Вскрыли ящики, и блестящие металлические сигары осторожно погрузили в контейнеры подводного атомохода. Никто, кроме Максимова и Доронина, не должен знать всех деталей похода.

Максимов находился в том приподнятом состоянии, какое нередко бывает у людей всех возрастов и профессий в канун больших событий. Так чувствует себя студент перед экзаменом; конструктор, день и ночь несущий, вахту у испытательного стенда изобретенной им машины; композитор, когда впервые со сцены исполняется его новая симфония.

Дирижер еще только взмахнул палочкой, а творец музыки предельно возбужден: радость и тревога будоражат его сердце.

…Было уже поздно, когда все наконец разошлись. Максимов, оставшись один, снял трубку и позвонил Анне Дмитриевне. Обрадовался ее голосу, повеселел, точно сбросил с себя многодневную усталость.

— Не сердись, Анечка, честное слово, хотел составить тебе компанию, а тут началась такая музыка — никакого концерта не надо. Завтра опять полундра… Ты уж не обижайся, скорее всего — не смогу вырваться.

Как ни была Анна Дмитриевна привычна к таким положениям, как ни сроднилась и с внезапными отлучками мужа, и с задержками до глубокой ночи (а то и до следующего дня) в штабе или на кораблях, с вечными неожиданностями, со всегдашними секретами, все-таки она оставалась самой обычной женщиной…

Получив очередной нагоняй, контр-адмирал только тряхнул головой. Да-с, ничего не попишешь!

Он налил чаю и не спеша отпивал глоток за глотком. Хотелось отключиться от всего, чем занимался целый день. Но мысли и душевные силы были по-прежнему сосредоточены на предстоящем походе, которым жили на базе все — от адмирала до кладовщиков продчасти.

13

…Странное и даже удивительное ощущение владело Максимовым. Просыпаясь, он лежал на узеньком кожаном диване, и кругом была совсем другая жизнь, чем та, к которой он привык изо дня в день: никто не звонил по телефону. Южанин не протягивал бумаг на подпись, не вызывали на совещание в Североморск. Тот мир остался на далеком берегу…

Адмирал неторопливо, но без медлительности — как в самый обычный день — вставал, одевался и, наливая из своего неизменного термоса крепкий «морской» чай, думал о предстоящих заботах. Он вспомнил разговор накануне похода с главнокомандующим Военно-Морским Флотом, его заботливые напутственные слова и напоминания, запечатлевшиеся в памяти Максимова: «Учтите, по ту сторону океана вовсю рекламируют «подледную стратегию». Я перед отъездом к вам читал в американском журнале статью военного обозревателя. Он, видите ли, называет Северный полюс стратегическим центром третьей мировой войны. Опасается, как бы мы там не устроили свои военные базы. Ну, базы мы создавать там не собираемся, а чувствовать себя полными хозяевами нам и сам бог велел».

Интерес Максимова к океанографии был хорошо известен всем близким и сослуживцам, часто в разговорах за столом принимал участие Юра, и ему незаметно передалась отцовская страсть. Недаром, окончив школу, сын пошел не куда-нибудь, а в кораблестроительный институт — он мечтал о кораблях будущего…

О, если бы человеку было дано две жизни! Тогда, возможно, вторую свою жизнь Максимов посвятил бы изучению богатств мирового океана: он часто старался представить то, возможно и не близкое, время, когда во всех странах мира победит коммунизм, люди будут без страха жить на этой планете, отдавая силы науке, знаниям, творчеству.

А пока в мире идет борьба, счастье созидания выпадает на долю далеко не всех. Ты — создаешь, а мне приходится нести вахту, охраняя твое созидание и тебя самого, и всю твою землю. На то и советский военный флот, и ракеты, и этот поход. Да и вся жизнь Максимова.

…Пошел седьмой день с тех пор, как команда подводного атомохода распрощалась с огнями последнего маяка. В подводном положении корабль изредка показывал глазок перископа, И всякий раз перед взором вахтенного офицера расстилался пустынный океан: белые гребни катились бесконечной чередой, до самого горизонта. Небо было в серых тучах, и казалось, что они своими краями задевают гребни волн.

Но прошли дни, и над лодкой появился крепкий ледяной потолок. Странное, даже неприятное чувство порой охватывает людей при мысли, что корабль закупорен в толще воды под ледяной броней.

Максимов вышел из каюты и увидел в центральном посту Доронина, который с утра обошел все отсеки и боевые посты и теперь сидел перед экраном гидролокатора. Глаза его щурились и неотрывно следили за бесконечной серой полосой, которая то светлела, то темнела… Он доложил, что все нормально, никаких происшествий, корабль идет на заданной глубине; до пункта назначения осталось тридцать миль. Максимов прошел дальше, в штурманскую рубку.

Таланов рывком поднялся и застыл в напряженной позе. Максимов приблизился к столу, взглянул на карту: да, восемьдесят девятая параллель осталась позади. Линия, начерченная автопрокладчиком, взбиралась на самую макушку земли, где переплетаются невидимые меридианы, образуя густой плотный пучок — Северный полюс.

— Каков потолок? — обратился он к Таланову.

— Лед толщиной три метра.

Максимов молча направился к двери.

Таланов опустился на стул.

Дернул же его черт в канун похода прийти к командиру корабля и возражать против назначения Кормушенко во главе ледовой группы! Доказывал, что не может остаться без младшего штурмана.

Скоро Максимов вернулся в центральный пост и остановился у экрана гидроакустического комплекса: целей не было, акустик время от времени докладывал: «Горизонт чист!»

Наступил час смены вахт. Из отсеков потянулись матросы, старшины; стараясь не нарушить порядок, бесшумно занимали свои места. Вместе с новой сменой в центральном посту появились и трое десантников с санками, палаткой, тремя ящиками с аппаратурой, продуктами и другим снаряжением.

Увидев Максимова, Геннадий вытянулся и отрапортовал:

— Товарищ адмирал! Ледовая группа к высадке готова. Командир группы лейтенант Кормушенко…

Максимов взглянул с симпатией на бледное худощавое лицо лейтенанта с тонкой полоской усов и резко выдававшимися скулами, тронул сумку с кинокамерой, висевшую через плечо.

— Пленки хватит?

— Шесть запасных кассет, товарищ адмирал.

— После выстрела снимайте сколько влезет. Слышите?! Вот их непременно запечатлейте, — показал он на спутников Геннадия. — Получится исторический фильм. Это вам не Крым. На полюс так просто не доберешься…

Все трое улыбнулись. Они стояли руки по швам, одинаковая неуклюжая полярная одежда стерла различие между ними. Геннадий мало чем отличался теперь от широкоплечего мичмана Пчелки и маленького старшины штурманских электриков Голубева с походной рацией за плечами. Плотные серые свитеры, стеганые брюки и меховые унты. Все, как один.

— Ну что, товарищ мичман, еще одно, последнее сказанье?.. Вам, наверно, никогда не снилось такие ульи ставить на полюсе, — улыбнулся Максимов, показывая на ящики с приборами и металлические треноги, на которых предстоит смонтировать метеостанцию.

— Кажу честно, не думав, товарищ адмирал.

— Теперь вы будете универсальным пчеловодом: и на земле, и на полюсе…

— Туточки, я бачив, все пчелы белые, особо когда снижний заряд налетит, бисова сила, — отшутился мичман.

Послышался доклад из штурманской рубки: «До места осталось пятьдесят кабельтовых». Стрелка часов бежала по кругу, время приближалось к полудню.

Там, в родных краях, радисты уже настраивались на волну подводного атомохода: откуда им знать, что лодка в зеленой толще океана не может найти полынью.

Всю аппаратуру — высокочувствительные телевизионные камеры, эхоледомеры, перископы — направили на поиск этого долгожданного «окна». Максимов не отходил от телевизионной установки. Он пристально всматривался в экран. Рядом с ним, в таком же нетерпеливом ожидании, стоял Доронин.