В ожидании счастья

— Ты не волнуйся, — говорила она, — когда-нибудь мама выйдет замуж и у тебя появится папа.

— А почему он все не приходит? — спрашивал Тарик.

— Но ведь Бог не может сразу исполнить твою просьбу.

К семи годам вера Тарика немного уменьшилась, потому что Бог все не отвечал на его молитву. Теперь он стал просить Глорию уже не об отце, а о братике или сестричке. Она объясняла, что скачала для этого ей нужно выйти замуж.

— Но ведь ты не была замужем, а я у тебя все равно есть!

Приходилось говорить, что очень трудно, когда в доме два ребенка и нет мужчины. Потом Глория доставала с полки детскую книжку, и Тарик забывал обо всем до следующего раза.

Глория не отдавала себе отчета, как много ее сын значит для нее, пока он не достиг того возраста, когда стал предпочитать играть с друзьями, а не сидеть с ней. Именно тогда она узнала: чтобы отвлечься от мрачных мыслей, нужно съесть что-нибудь вкусненькое. Ее подруга Бернадин постоянно пыталась вытащить ее на люди. Но Глория отвыкла от шумных сборищ, в особенности от тех, где бывали мужчины. Она не знала, как вести себя с ними, и поэтому обращалась как с детьми: старалась стать необходимой во всем и следила за каждой мелочью, исполняя любое их желание. Она совершенно не имела понятия о протоколе ухаживания.

Начиналось все с телефонных звонков. Глория не ждала, пока ей позвонят или пригласят дважды или трижды; наоборот, она сама проявляла инициативу. Добровольно предлагала свои услуги: готовила еду и ставила ее в холодильник, если мужчина не был расположен сразу сесть за стол; переставляла его мебель, убирала квартиру, сдавала и получала одежду из прачечной; иногда даже оплачивала счет за воскресный обед, который сама же и устраивала. Глория полагала, что поклонники оценят ее заботы; но именно это их и отпугивало. К девяти годам все мамины „дяди" перемешались у Тарика в голове.

Лишь годы спустя Глория поняла, что все делала не так. Даже Робин, на чьи советы не особенно можно было полагаться, сделала веское замечание: „Любовь мужчины не купишь". Но Глории так хотелось знать, как это — любить и быть любимой; она читала об этом в журналах, видела по телевизору, слушала излияния Робин о том, какое удовольствие доставляет ей тот или иной ее друг и как она сходит с ума по Расселу. Глория долго ждала, когда и она начнет сходить с ума. Но тщетно. Наконец, была перейдена и та грань, за которой была только усталость от ожидания любви; и теперь все свое время Глория отдавала Господу, прическам и сыну.

Она быстро располнела. Еда для нее стала всем: спасением, исцелением, она заменяла ей мужа и секс, о котором Глория давно забыла. Забыла о том, что на свете есть мужчины, что сама она все еще привлекательна. Она стала суперматерью. Именно она водила всех мальчишек округи на регби и тренировки по американскому футболу, сборы бойскаутов и в секции каратэ, в кукольный театр и в кино по воскресеньям. Когда к Тарику приходили приятели, она пекла им домашние вафли и черничные пирожки на завтрак, готовила гамбургеры, бутерброды с сыром и густой суп на обед. Никогда, сколько она себя помнила, у нее не переводились пирожки, печенье и сладкие булочки. Многие годы ее дом звенел от детских голосов.

Но свободное время все равно оставалось, хотя был и Господь, и прически, и дети. Тарик рос. Глория все полнела. Теперь стало ясно, что ее „матриархат" близился к концу, потому что „малыш" через год заканчивал школу и, вероятней всего, он поедет учиться в колледж, а не пойдет в какой-то там флот. Что будет с ней тогда? Как она будет жить? Как существовать дальше? Жить только для себя, раз уже много лет она избегает компаний и не знает, как общаться с мужчинами?

Выйдя из душа, Глория продолжала думать о словах Тарика, что Дэвид хотел видеть ее, а не его. Это было не так. В свой прошлый приезд он снизошел до нее, оставшись на ночь потому, что она едва не молила его об этом. Он сделал это только из жалости, но ей было все равно. Видно было, что удовольствия он не получил, но Глория была благодарна, что он вообще согласился побыть с ней. Благодарна, потому что впервые за четыре года мужчина прикоснулся к ней. Обтираясь полотенцем, Глория про себя молилась, чтобы, несмотря на ее полноту, он сжалился над ней сегодня ночью.

Глория красила сестру Монро в огненно-рыжий цвет.

— Подождем еще пару минут? — спросила та. — На той неделе миссионеры едут в Лас-Вегас, и я хочу шикарно выглядеть.

— Да, мэм, — серьезно кивнула Глория и кинула свирепый взгляд на хихикающего Филипа.

Возраст сестры Монро приближался к шестидесяти, одежду она тоже носила почти шестидесятого размера, и шесть дней из семи на ее ногах красовались туфли тридцать пятого размера на шпильке высотой девять сантиметров. Больше всего она напоминала колобок, но все обязаны были говорить ей, что она прекрасно выглядит и больше тридцати ей не дашь. Если хоть один седой волосок предательски пробивался в неприлично рыжей шевелюре, которую Глория красила последние четыре года, сестра Монро приходила в исступление. „Убери, убери эту гадость!" — вопила она и ждала своей очереди часами, если только ей не нужно было торопиться.

Резиновые перчатки жали Глории руки, поэтому она наложила краску на корни волос сестры Монро как можно быстрее и усадила ее под свободный фен, а потом принялась завивать малышку Ла Тишу, которая терпеливо ждала почти час. В очереди было еще человек восемь; кто-то читал журналы, оставленные прежними посетителями. Такая очередь говорила о высокой репутации парикмахерской „Оазис" — одного из немногих салонов для чернокожих, где не отставали от моды и новейшей технологии.

Дезире, которая делала только сложные прически, сама служила прекрасной рекламой. Кто-то имел неосторожность в свое время сказать ей, что она могла бы стать фотомоделью, и Дезире всегда это помнила. Ей явно было под сорок, но она ходила в мини-юбках, хотя с ее бедрами это была уже не самая подходящая одежда, леггинсах и майках в обтяжку, и пояс жира вокруг талии видели все, кроме нее самой. Для нее не существовало понятия „слишком", когда она накладывала макияж, и одному Богу было известно, как она умудрялась справляться со сложными прическами, не ломая наращенных, длинных не без помощи акрила ногтей.

Куда приятнее было работать с Синди. Ей исполнилось всего двадцать четыре, но она была в разводе и имела троих детей. Одевалась она так, словно отправлялась на коктейль, и хотя ее специальностью были прически с мелкими косичками и расплетенные „конские хвосты", ее собственные волосы были коротко острижены.

Никого не беспокоило то, что лучшие мастера Глории — Филип, крашеный платиновый блондин, и Джозеф, одетый всегда во все черное, — были гомосексуалистами, хотя в последнее время люди как огня боятся СПИДа. Кроме того, в салоне работали еще две маникюрши, поскольку все просто помешались на акриловых ногтях.

Глории нравился ее салон. В нем царила некая вызывающая роскошь с преобладанием серебра, пурпура, черного и белого цветов и уймы вьющихся растений, разумеется искусственных. На стенах висели огромные цветные фото чернокожих манекенщиков и манекенщиц с прическами по последней моде. Еще здесь продавались всякие безделушки кустарного производства, майки — их Глория сшила сама, — коричневые колготки, которые никто никогда не покупал.

Большинство клиентов знали друг друга либо друг о друге, а Филип и Джозеф собирали все сплетни — все грязное белье — о каждом и в их отсутствие перемывали им косточки.

В подсобке стоял маленький телевизор, и когда на неделе можно было сделать передышку, его выносили в зал и смотрели „мыльные оперы" и спортивные состязания. По субботам и воскресениям салон превращался в ночной клуб: Филип, ответственный за развлечения, без устали крутил музыкальные клипы по видео, а Глория подавала вино, что было не самой лучшей выдумкой, потому что некоторые садились в кресло для прически уже изрядно набравшись.

— Ты слышала новость о Бернадин? — спросил Филип, втирая крем в волосы Сандры.