Страница 15 из 19
Долгая пауза.
Но это не плохая пауза, потому что Мик смотрит на меня, как на сокровище, которое сняли с высокой полки и вручили ему прямо в руки. И я обнаруживаю, что совсем не возражаю против того, чтобы он так на меня смотрел. Ничуть.
— Я получил твою записку, — говорит он.
— А я твою.
— Я не умею рисовать, — говорит он, слегка торопливо, будто оправдываясь, и я понимаю, что он просто нервничает, как и я.
— А я не умею играть на скрипке, — парирую я в ответ. — Это было... прекрасно. — И это еще слабо сказано. Здесь скорее подойдет слово возвышенно, но это может прозвучать претенциозно.
Он скромно качает головой.
— Да ерунда. Только не говори Моцарту, что я так сказал. Просто я имею в виду, что это было ничто, по сравнению с тем, что ты сделала сегодня вечером. Я даже не знаю, что сказать. Это было самым крутым из того, что кто-нибудь, когда-нибудь делал для меня.
— Что? Заставить тебя бегать под снегом по всему городу? — Теперь настала моя очередь повести себя скромно. А ведь это, в самом деле, было круто. Уж я-то знаю.
— Ага, как же, только и всего. Я вообще не представляю, как ты проделала некоторые штуки. — Короткая пауза, а потом он добавляет. — Но не рассказывай мне. Мне хочется думать, что это было волшебство.
— Это и было волшебство, — просто говорю я. Всему, что касается магии, я научилась от Кару — можно рассказывать самую диковинную правду, практически без риска, что в нее поверят.
За исключением, по-видимому, случая с Миком.
— Я верю, — говорит он. — Я так себе и представлял твои субботние вечера.
Пауза. Обдумывание. Режим разговора.
— Ты представлял себе мои субботние вечера?
— Ну да, — говорит он с нежной интонацией в голосе. — Каждую неделю, когда я занимался чем-нибудь скучным или типичным для себя, после спектакля. Так я наказывал себя за то, что такой слабак и не могу заговорить с тобой — представляя, чем ты занимаешься, например, бегаешь с тайными поручениями по крышам, или исчезаешь в потайных дверях, которые сливаются со стеной, когда закрыты, и после твоего исчезновения остается только дорожка из серебристой пыли.
Он будто Кару описывал. Тайные поручения, исчезновения и потайные двери? И меня осенило — Мик считает меня загадочной.
И это, бесспорно, лучший комплимент, который мне когда-либо делали. Я могла бы ему рассказать, как в действительности проходили мои вечера — что я вместе с Кару ленно проводила их в «Отравленном гуляше» за одним из ее альбомов с набросками и чаем, пребывая в подавленном состоянии из-за него — но не буду. Мне нравится вся эта фишка с загадочностью.
— Серебристая пыль? — уточняю я.
Он застенчиво пожимает плечами.
— Ну, не знаю. Или, может, павлиньи следы.
Как интересно.
— Павлиньи следы, — повторяю я.
— Это стихи, который я когда-то прочел, — объясняет он. — В них есть такая строчка «любой проснется, чтобы отыскать мокрые следы павлина, оставленные на кухонном полу», и вот с тех пор, мне типа хотелось того же. Гм. Проснуться и отыскать павлиньи следы.
— Понятно, — говорю я, делая себе мысленную пометку. Значит, павлиньи следы. И это можно устроить, думаю я, потому что готова держать пари, что скаппам это под силу, но потом меня поражает чувство близости. Та часть, которая просыпается в Мике. Идея... быть там для этого, и наоборот. Это как заглянуть в будущее — возможное будущее, которое простирается дальше моего представления, так что мурашки бегут у меня по позвоночнику. Это ощущения ребенка, находящегося в комнате, битком набитой одними взрослыми: кругом видны только одни коленки, а взрослые там, наверху, в своем собственном мире — кучка далеких голосов, говорящих о вещах, которые ты еще даже не начал понимать.
Пробуждение с кем-то — естественное последствие засыпания с этим кем-то и это то, что происходит со взрослыми. Я же все еще здесь, на полу, с разбросанными хлопьями, получающая по носу от виляющего хвоста собаки.
Образно говоря.
Это не откровение или готовое решение, требующее, чтобы его приняли. Это скорее проблеск решения, к которому я приду, скоро или не очень. В стране фантазий юности поцелуй и есть счастливый конец. На планете взрослых, и я полностью это осознаю, поцелуй — это только начало.
Я внимательно смотрю на Мика, гадая, куда он попадает в спектре юности, в зависимости от взрослых ожиданий.
(И P.S., если вы используете слово взрослый, то, скорее всего, вы таковым не являетесь.)
— Ты такая, — говорит он. — Как павлиньи следы. Неожиданная. И этот вечер был именно таким. Удивительным. А... я не хотел быть просто парнем, который проснется и обнаружит следы.
— Погоди-ка. Что? Я думала, ты хотел найти следы.
— И хочу, но не только. Мне хотелось тоже что-нибудь сделать. Чем-то ответить. Всему этому. — Он сделал жест, который охватывал нас. И вот это «нас», учитывая недавний ход моих мыслей, кажется наполненным смыслом. А затем — жест, который охватил пирс, лежащую здесь же скрипку, и поток в канале. — Конечно, это не много. Но это лучшее, что я мог сделать экспромтом.
— Круто, — говорю я, абсолютно не кривя душой. — Это совершенно точно павлиньи следы. Я этого совсем не ожидала. — Я не упоминаю о кратком порыве отчаяния, случившемся со мной во дворе Лицея, или про сердце, готовое пойти в расход вместо палочек корицы в тесто, или о моем споре с самой собой: придурок он или нет.
— Хорошо, — говорит он, с небольшой настороженностью в глазах. — Я надеялся, что это не испортит твоих планов.
Я мотаю головой.
— Нет. Это было замечательно. — А какие у меня там планы-то были? Ах да, после лицейского двора, я собиралась превратиться в сплошной слух, с мыслью, что где-то в помещении начинает таять ледяной шар. Кстати, а где он? Он что, его растопил? Растопил, да? И прочел сообщение? От этой мысли мой пульс учащается. — А, гмм, ледяной шар... у тебя?
— Ах, да, у меня. — Он резко выпрямляется, и я с запозданием понимаю, что его лицо было рядом с моим. А теперь он предлагает мне свою руку, как старомодный джентльмен. — Сюда, прошу вас, моя госпожа.
Эээ. А это что еще такое? Я беру его под руку, и он ведет меня в конец пирса, мимо своего скрипичного футляра, и демонстрирует... еще больше павлиньих следов.
Не в буквальном смысле.
Под нами тихо покачивается на волнах лодка, привязанная к пирсу. Это самое удивительное и неожиданное зрелище. В лодке все приготовлено для чая. Я узнаю один из подносов, принадлежащих «Отраве». Серебряный чайничек, сахарница «мышьяка» и кувшин «стрихнина», две белоснежные чашки на блюдцах, и там же ледяной шар, сверкающий как хрусталь, а еще... коробочка с выпечкой. Выпечка. О, Бог ты мой, я умираю с голоду. И замерзла. А тут чай... и выпечка... и лодка... с трепетом взираю на Мика:
— Как ты...?
— Двадцать минут, — говорит он. — Я шел очень быстро. Но даже при этом мне не удалось бы успеть приготовить все это, если бы не чокнутый парень с повязкой на глазу, который оказался твоим преданным поклонником. У меня сложилось четкое ощущение, что он никому, кроме тебя, не позволил бы вынести из его заведения столовое серебро.
— Ну, есть еще один человек. Моя лучшая подруга. Мы часто с ней туда ходим. Имрих, он типа защищает нас.
— Думаешь? Он одарил меня десятисекундным пристальным безмолвным взглядом, и я на сто процентов уверен, что если бы мои намерения не были благородными, мое лицо расплавилось бы.
Хмм. Надеюсь, его намерения не слишком благородны. Погодите-ка. Разве? Я надеюсь, что его намерения слегка неблагородны, и распространяются на поцелуи, и все. Пока.
— Я рада, что твое лицо не расплавилось. — Потому что оно тебе понадобится для поцелуев.
— Я тоже. Хочешь чаю?
— Не выразить словами, насколько.
В конце пирса есть маленькая лесенка, и я первая спускаюсь по ней и перебираюсь в лодку, стараясь не раскачать ее и не расплескать чай. Но я легкая, так что лодка почти не качается, пока в нее не забирается Мик, вслед за мной.