Страница 404 из 420
– В баньку бы сперва, – постепенно оттаивал Алексей, по всему чувствовалась ему справная изба старосты настоящим земным раем. И вправду – чем не рай, после лесов да болотин? Тепло, уютно, просторно. В печи, на ошостке, щи вчерашние доспевают, рядом – кадка с тестом, Марфа Микулишна, старостиха, на пироги поставила. Знатные будут пироги – рыбники, капустники, с грибами. И бражица, вот, есть у Епифана, и квас хмельной ягодный, и сбитень.
Выпив, друзья, наконец, обнялись.
– Ну, Алексий, Алексий, забубенная голова… Щас парня пошлю баню стопить… Спроворим! А язм Миколаиху, ведьму, про тебя спрашивал – куда, мол, делся. Сказала – ушел. Ничего, мол, с тобою не сделалось. Да ты ж и сам говорил, что не объявишься скоро. Все дела поди, кесарские?
– Они, – важно кивнул Алексей. – Что про Константина‑царя слышно?
Епифан вдруг рассмеялся и махнул рукой:
– А ничего не слышно! У нас ведь глушь – все леса да болота. А что там в Царьграде деется – один Господь ведает.
При упоминании Господа все разом перекрестились на висевшую в красном углу икону.
– Значит, не знает никто про Царьград? – все ж таки допытывался гость.
– Говорю же – не знаем. На ярмарке вот токмо спросить. В воскресенье, аккурат после дмитровской субботы, ярмарка‑то.
– Поедете?
– Съездим. Во субботу всех сродственников померших помянем, на погост сходим, а на воскресенье – поедем. Пару бычков забьем – мясо продавать повезем, да дичь, да ягоды. Опять же кое‑какого городского товару прикупим – суконца там, девкам бус всяких.
– Хорошее дело, – одобрительно крякнул протопроедр. – И я с вами съезжу.
Прогрохотав по ступенькам, вбежал, запыхавшись, мальчишка:
– Готова‑от банька‑то, Епифане Кузьмич!
– От и славно. Иди‑ка, друже Алексий, попарься. Уж извиняй, сам тебя не сопровожу, некогда… мальца дам – он и попарит, и воды, буде надобно, принесет. Онфимко!
– Тут он, я, – вытянулся мальчишка.
– Квасу гостюшке в байну захвати. И бражицы.
– Отнес уже. Марфа Микулишна загодя наказала.
Что и говорить, уж на славу попарился Алексей, уж размял косточки! Онфимка веником махать устал, упарился, потом истек. Квас быстро ушел, вприхлеб, а потом и бражица… Онфим за другой крынкою сбегал. Эх, хороша у Епифана бражка, забориста, на ягодах, да на травах настояна – и голову после трех кружек кружит, и дух такой… духмяный. Мятой пахнет, что ли? Да, похоже, мятой… Славно! Улегся на лавке…
– Онфимко, пятки почеши! Ой, хорошо… славно… Бражка что, кончилась, что ли?
– Но.
– Так что сидишь? Сбегай!
Во субботу – на Дмитров (Дмитрия Солунского) день – по традиции, поминали усопших. Дмитров день – дедов, отчин, всех предков. Всех, кого помнили, поименно помянуть надобно, ну а кого уж забыли – тех так, скопом. Не одной, конечно, кружкой, чтоб не обиделись. В общем, напоминались – в воскресенье поутру у Алексея башка трещала так, что хоть обручи плетеные с бочки надевай. Чтоб не раскололась!
У Епифана, кстати, так же!
Пока сыновья старосты запрягали лошадей, гость с хозяином выпили по большой крынке холодного квасу, не простого, конечно, квасу – хмельного, забористого. Выпив, староста вытер бороду и усы и хотел было послать Онфимку в погреб – принести еще, – да раздумал, вполне справедливо рассудив, что вовсе незачем превращать процесс похмелья в новую, совершенно самостоятельную пьянку.
Наконец, поехали – кто верхом, кто на телегах, а Епифан с Алексеем – в возке. Денек выдался славный – по‑осеннему прохладный, но солнечный, светлый, в такой и похмелье быстро прошло, и здорово было ехать вот так, не спеша, по лесной дорожке, пусть даже и без рессор, ухабисто – все равно славно!
Не торопились, в город приехали часа через три, к обеду, Епифан живо расставил своих на рынке, в мясном ряду, сам же, немного понаблюдав за началом торговли, мигнул Алексею – пошли, мол. Тот пожал плечами – пошли так пошли. И зашагал следом за старостой, через всю рыночную площадь – шумную, многолюдную, говорливую – мимо белокаменной церкви с сияющим звонким золотом куполом, мимо амбаров, мимо украшенных затейливой резьбою купеческих лавок.
– Эй, эй, господине, не проходите мимо! Аксамит есть, шелк, бархатец!
– Серьги, серьги зазнобам своим купите, еще и браслеты есть – ордынские!
– Мыло, мыло бургальское – чистый мед!
– Вино – мальвазеица, романея – во рту само тает!
– Да что ж ты меня за рукав тянешь! – Алексей возмутился особо наглым купцом. – Поди, бражку ягодную за мальвазеицу выдаешь, а?
– Что ты, что ты, вот те крест! – купец перекрестился на церковный золотой купол. – Славное вино, из самого Царьграда привезено, со двора царя Константина!
– Так‑таки и со двора Константина? – прищурившись, усомнился протопроедр. – Ой, не верится что‑то.
– Христом‑Богом клянусь – царьградское! – забожился торговец. – Грек Леонтий, заморский гость, с месяц назад привез.
Алексей улыбнулся:
– С месяц назад, говоришь? Ну, и что сей грек Леонтий рассказывал? Стоит еще Царьград? Не захватили турки?
– Стоит, как ему не стоять? – пригладив бороду, засмеялся купец. – Басурмане наседают, да… но не столь сильно, как ране. Леонтий сказывал – куда как легче в Константиновом граде дышится, чем года два назад.
– Ну что же… Тогда налей наперсток на пробу. Выпью за здоровье православного Константина‑царя!
Молодой человек с удовольствием пригубил небольшую чарку… заодно и потерял из виду старосту, который, впрочем, вскоре нашелся:
– О! Вот он где – пьет уже, до корчмы не дойдя.
– Да славное вино попалось!
– Пошли, пошли, знаю я, где славное вино наливают!
И, взяв за руку, утащил… прямо к корчме – приземистой длинной избе за высоким забором. Несмотря на многолюдство, пол в избе оказался чисто подметенным, выскобленным, на столах, да на лавках постлано мягкой пахучей соломы – чтоб удобней сидеть, да и спать – вдруг кому приспичит? Входная дверь была распахнута настежь, из слюдяных окон тоже струился мягкий приглушенный свет.
– Заходите, гости дорогие, – выскочил навстречу служка – молодой румяный парень в красной, при щегольском желтом пояске, рубахе. – Чем могу услужить?
– Сбитень есть ли? И квас хмельной?
– Обижаете!
– Ну, так давай, кваску для начала тащи! И меду… Только не твореного, не перевару, доброго меду давай, стоялого, самоброда.
Служка руку к сердцу прижал:
– Исполнено будет в точности. Вон, в край стола – свободные лавки.
– Видим.
Уселись. Выпили. Хороший оказался мед – не обманул служка. Поправившись, захрустели заедками вкусными – пряниками медовыми, орехами, сладким лопуховым изваром. Солнышко лучистое в двери заглянуло – славно, благостно!
И все бы хорошо, да вот соседи шумливые попались. И нет бы просто песни пели да разговаривали – куда там, упившись дешевым переваром, в драку полезли – как же без этого‑то? Особенно один мужичонка нахрапистый доставал – нахальный такой, из тех, что выпьют на копейку, а шуму на целый рубль. Все к соседу своему вязался:
– А ну‑ка скажи, тюфячник, ты меня уважаешь? А князя нашего, Василья?
Тюфячник – сиречь артиллерист, пушкарь, тюфяками на татарский манер особые пушки звались – отмалчивался, видать, не хотелось ему ни с кем ссориться, хоть и мужик он был с виду не слабый – здоровенный такой, с бородкою светлой, лицо имел приветливое, спокойное, только нос чуть набок сворочен, видать, в драке какой.
– А ты откель сам‑то? – не отставал нахал. – Вижу, не из наших будешь.
– Из Брянска я, – наконец подал голос пушкарь.
– А! – явно обрадовался мужичонка. – Так ты литовец! Эй, народ православный, гляньте‑ка – литвин нашего князя Василья признавать не хочет!
А вот это уже явный перебор – ничего такого про Василия брянец не говорил. Алексей недобро усмехнулся – кажется, дело шло к драке. Нахрапистый мужичонка явно был не один, не раз и не два оглянулся уже на двух бугаев в дальнем углу – те сидели молча, смотрели исподлобья, словно бы выжидали. А ведь и выжидали!