Страница 49 из 66
Однажды… однажды вечером она заехала к Нему по дороге домой.
За ужином были сплошь кретины, говорили много и шумно, хвастались, жонглировали цифрами, обращались к статистике, прикидывали прибыль, делали далеко идущие выводы…
И вот по дороге домой она заехала в больницу.
Было около полуночи. Она поднялась на лифте на восьмой этаж и зашагала по длинному белому коридору, по зеленому линолеуму, к Его палате. Кругом стояла такая тишина, будто все больные одновременно вымерли.
Тихонько, чтобы не разбудить Его, она толкнула дверь.
В первую минуту ей показалось, что она ошиблась номером, потому что по обе стороны кровати выросли железные прутья. Кровать превратилась в клетку. Она не сразу разглядела за прутьями Его: Отец съежился, как младенец, и перекатывался из стороны в сторону, ударяясь головой о стальные бортики. Он скулил, задыхался, запрокидывал голову, задыхаясь, заглатывал воздух, сжимал кулаки, извергая надрывные стоны.
Младенец, который мечется в постели, спасаясь от боли. Глотает воздух, перекатывается, бьется головой о прутья, кусает кулаки и стонет. Беспомощно стонет…
Некоторое время она с ужасом смотрела, как корчится от боли Его огромное тело, потом опомнилась, помчалась по коридору и влетела в комнату ночной сестры. Та вязала на спицах, то и дело сверяясь с выкройкой. Ее губы неслышно двигались, считая петли, ловкие пальцы переплетали нити разных цветов.
— Вы видели, в каком состоянии мой отец? Вы Его видели? — закричала она, вцепившись руками в холодный стол. — Сделайте что-нибудь! Его нельзя так оставлять!
— Я поставила бортики, чтобы он не упал.
— Я не об этом… Поймите, Ему больно. Ему больно! Вы слышите, как Он стонет?
Она трясла головой, едва сдерживаясь, чтобы не растерзать сестру вместе с вязанием, не вонзить ей спицы прямо в грудь, спокойно и безразлично вздымавшуюся при каждом вдохе. Не отводя глаз от выкройки, сестра ответила: «Нет, не слышу». Она установила решетки и больше ничем помочь не может. Вот утром подойдет доктор, с ним и поговорите, а она никаких решений не принимает, она только исполняет предписания. Сестра повела бровями, начиная новый ряд петель.
— А позвонить, нельзя ли позвонить доктору? Он оставил свой домашний номер, на случай, если…
— Звонить доктору, в такое время? Да вы с ума сошли!
Нет, пока еще не сошла, но скоро сойдет, если никто не поможет ей облегчить страдания отца.
— Вы с ума сошли, с ума сошли! — повторяла сестра, расправляя свитер и зажимая под мышкой спицы. — Я не позволю вам ему звонить!
— Не дадите позвонить отсюда, я пойду к телефону-автомату…
Она схватила аппарат и набрала номер врача, разбудила его, промямлила что-то невнятное в свое оправдание, попросила добавить отцу морфия, дать Ему вдвое, втрое больше…
— Но поймите, я не могу, не могу я этого сделать, — отвечал доктор, — у Него и так максимальная дозировка. Если я добавлю еще, он умрет… я врач, я не могу убивать своих пациентов!
Она умоляла его, просила сделать все что угодно, только бы отец из беспомощного младенца опять превратился в человека, только бы перестал биться головой о стальные прутья.
— Умоляю вас, доктор, все что угодно…
— Ну я же не могу, не могу. Если я вас послушаю, ему крышка. Понимаете, крышка!
— Неважно, — отмахнулась она, — это все неважно. Для Него и так все кончено, вы же знаете. Вы не говорите об этом вслух, но знаете. Пытаетесь ободрить, но в душе понимаете, что счет идет на дни. Зачем же продлевать Его страдания? Объясните мне, зачем?
— Я врач, вы не можете от меня этого требовать…
— Я подпишу любую бумагу, все, что велите, прямо здесь, в присутствии сестры. Потом расскажете, что я вас шантажировала, грозилась выпрыгнуть в окошко, что-нибудь в этом роде… Ну пожалуйста, пожалуйста, доктор… Я не хочу, чтобы Он так страдал, не хочу…
На том конце провода воцарилось молчание. Врач не знал, что ответить.
— Я все подпишу, в присутствии сестры. Она будет свидетелем, скажет, что я ей угрожала… Я все подпишу. Вам не придется ни за что отвечать, вся вина будет на мне. Пожалуйста, доктор, ну пожалуйста! Зачем такой ценой продлевать Его жизнь на несколько дней? Это бесчеловечно, недостойно. Во имя чего Он должен так страдать? Вы же знаете, что Ему конец, он храбро сражался, но проиграл. Вы это знаете. Вы уверены, что это — конец. Во имя чего Он должен страдать?
Доктор по-прежнему либо молчал, либо механически повторял: «Вы требуете невозможного, я врач, моя работа лечить, а не убивать, дарить жизнь, а не смерть…»
— И это, по-вашему, жизнь? Это уже смерть! Он весь сморщенный, как младенец! Стонет как младенец, сосет как младенец, ревет как младенец!.. У Него даже нет сил ругаться, не то что бороться, Он и встать-то самостоятельно не может… Прошу вас, доктор! Приезжайте и сами посмотрите, если вы мне не верите. Послушайте, как Он стонет. Это невыносимо. Когда вы Его увидите, вы тоже будете согласны на все… Умоляю вас, доктор, пожалуйста… — заклинала она.
Она была готова ко всему, и врач это почувствовал. Некоторое время он молчал. Сестра перестала вязать и так напряженно вслушивалась в тишину, что ее пальцы, неподвижно застывшие на спицах, излучали слабое свечение.
Наконец врач прошептал:
— Передайте трубку сестре…
Сестра отложила вязанье и подошла к телефону. Забормотала: «Да, да… Но я с этим не согласна доктор. Совершенно не согласна. Разве это наша работа? Скажите, разве мы должны такое делать?»
Потом слушала молча. Теребила край свитера и шептала: «Ладно… хорошо…»
Положив трубку, сестра встала, достала из-под будущего свитера потайную связку ключей, открыла аптечку, извлекла оттуда ампулы морфия и зашагала к Его палате.
Она молча пошла следом. Движения сестры стали нарочито резкими и неровными, в каждом жесте сквозило неодобрение. Сестра добавила в капельницу морфия, не взглянув ни на нее, ни на Него. Удостоверилась, что капельница в порядке, пластырь на месте. Сообщила, что ждать уже недолго, так что лучше бы остаться здесь, ведь она сама этого хотела. При последних словах глубокое презрение проступило на лице сестры.
Она спросила у сестры, скоро ли подействует морфий, скоро ли отпустит боль.
— Очень скоро, — ответила та.
И ушла, вцепившись руками в края жилетки.
Она села у изголовья и принялась ждать.
Она ждала и ждала.
Отец потихоньку успокоился. Вытянулся в полный рост на своей зарешеченной кровати, разогнулся, расслабился, разжал губы, легонько вздохнул. Она не столько слышала, сколько видела Его дыхание, грудь едва вздымалась под одеялом. Она сняла решетки, причесала Его, умыла туалетной водой и стала гладить по лицу, пока гримаса боли не сменилась выражением покоя. Она разговаривала с Ним, как с ребенком: «Все прошло, — успокаивала она Его, — теперь все позади. Больше тебя никто не обидит. Я с тобой… Не расстраивайся. Это просто сестра попалась кретинская, но доктор вмешался, он пообещал, что тебе больше не будет больно…» Она положила Его руки поверх одеяла и стала гладить длинные тонкие пальцы с прозрачными выпуклыми ногтями. Провела ладонью по щеке, поцеловала Его и просидела рядом с Ним всю ночь. Они были вдвоем.
Он спал безмятежным детским сном.
Она сидела с ним рядом, гладила Его, говорила с Ним…
Ночь. Летняя ночь. Такая тихая, нежная, мирная.
А завтра тринадцатое июня. В воздух полетят петарды, искры фейерверка, винные пробки, женские визги… Все, что ты любишь, папочка, все, что ты любишь. Это будет праздник в Твою честь. Приятно покидать мир в такой день, когда кругом звучат аккордеоны, и летают конфетти, и залпы салюта, синие, зеленые, и кружатся в вальсе легкие платьица, а под ними девушки, такие теплые…
Это ведь твоя стихия. Что скажешь, папочка?
Фантасташ, да?
Так она сидела рядом с Ним. И ждала.
И Он стал просто папочкой.
Ее милым папочкой, который тихо уходил из жизни под ее слова о грядущем бале тринадцатого июня.