Страница 14 из 15
Искренне восхищаясь хозяином, пробившийся из мальчика на побегушках до владельца обширной торговли, ворочавший многими тысячами, Ермолай в восторгом произносил:
— Федор Федорович человек ума просторного! Деньги лопатой гребет, совком подгребает, а.трубку ассигнациями раскуривает.
Скоробогатов в свою очередь тоже отличал Ермолая. Если даже в самых богатых магазинах на бойком Невском приказчик самое большее получал за рабочий день целковый, то Ермолаю хозяин платил рубль с полтиною, да ко всем большим праздникам подарки подносил — «за усердие!»
У хозяина росла единственная наследница — дородная, вечно словно чуть заспанная, с гладким сытым лицом, дочь Олимпиада. И хотя она не была лишена некоторой привлекательности, но все у нее как-то неудачно с замужеством складывалось. Ей в грезах все мерещился какой-то сказочный Иван— царевич, а сватались сыновья знакомых с детства купцов -Федулы да Сидоры. Вот и надувала губки Олимпиада: «Не ндравится мне он, какой-то скучный, интересу в нем никакого!»
Отец свирепел:
— Почто выкобениваешься? Сурьезных женихов отвергаешь. Вот выдам за пастуха, так будешь с ним свиней пасти…
Но прежде пастуха появился лихой урядник Казачьего полка Левченко, стройный красавец с закрученными кверху усами, решительными манерами и вдрызг проигравшийся в карты. Он лихо гарцевал на горячем жеребце под окнами Олимпиады, заламывал на затылок фуражку с золотой кокардой и посылал воздушные поцелуи.
Впрочем, как покажет жизнь, поцелуи были не только воздушными.
БЛАГОДЕТЕЛЬ
Ермолай сидел против потемневшего от времени большого зеркала в узорной деревянной раме, поплевывал на пальцы и тщательно ровнял пробор. При этом, важно прерывая разговор в связи со сложностями своего занятия, он говорил Анюте, примостившейся рядом на кончике стула:
— Так как ты есть сирота и никому ненужная, я буду твоим кормилицем и благодетелем. Станешь жить у меня вроде плюмянницы. Я тебя приспособлю к домашнему хозяйству. Поняла? А ты за мое добро старайся и чувствуй…
И вновь Анюта бегала по лавкам, готовила, мыла, штопала, стирала. Как-то незаметно, словно это само собой разумелось, стала с Ермолаем разделять ложе, жить как с мужем.
После первого раза Анюта, горячо переживая свой позор, разрыдалась. Ермолай облапил ее, поцеловал в мокрые глаза:
— Чего ты разошлась? Поживем, поживем, а там, глядишь, я тебя и под венец поставлю. Девка ты во всех отношениях справная, даже можно выразиться — замечательная.
Смирилась девица, тихо молвила:
— Воля ваша, Ермолай Павлович, только коли сироту обманите, большой грех на душу возьмете.
Тот за словом в карман не лезет:
— Грешный честен, грешен плут — яко все грехом живут! Только я так умишком прикидываю, что деться тебе, краля, некуда. Кто в столицах пожил, того в деревенскую глухомань и палкой не загонишь. А у тебя в деревне нет ни кола, ни двора. Так что, держись за меня, солидного человека, да угождай, чтоб в моих мыслях перемен не произошло. Так-то!
Глубоко вздохнула Анюта:
— Ваша правда! Буду услужать вам по мере возможностей.
— Вот и хорошо. На твою нынешнюю должность знаешь сколько желающих? Коли свистну я — десяток набежит. Где мой спиджак, ты его вычистила?
…Оставшись одна, Анюта опускалась на колени перед образом Спасителя, молилась за здоровье своего благодетеля, горячо благодарила Господа за доброту его, а пуще всего свой грех замаливала.
Возвращался Ермолай со службы поздним вечером. Плотно поев и выпив три небольших граненых рюмки водки, он помешивал горящие в печи дрова небольшой кочергой и рассказывал:
— У меня, Анюта, мозги по нашему делу очень большие. Мой хозяин Скоробогатов даже сегодня вслух при всех моими мозгами восхищался. Говорит: «Ты, Ермолай, из гроба покойника заставишь подняться, к нам в магазин придти, а уж тут кому хочешь из аршина сукна три раза по поларшина отрежешь!»
Анюта искренне радовалась:
— Какие у вас, Ермолай Павлович, способности необыкновенные!
— В нашем деле без этого нельзя! И еще следует деликатным разговором покупателей ублаготворить. Может сидит вещь на нем как седло на корове, а ты ему с восхищением: «В этом польте вы, ваше благородие, прямо на губернатора похожи!» Он уши и развесит, деньги отсчитывает. Да-с, нужно умение вежливо обойтись.
Анюта сочувствует:
— А что ж вы, Ермолай Павлович, так себя изнуряете, вовсе уставший со службы являетесь?
— Наш Скоробогатов мужик оборотистый, он дешевых поставщиков имеет. И все твердит: «Лучше раз в карман рубль положить, чем сотню ни разу!» Вот по этой причине у нас в магазине цены самые унизительные. Публика к нам так и прет, да я еще должен при растворе постоять.
— Это при каком таком растворе?
— Да возле дверей входа, на прохладном ветру. Как увижу подходящего звания фигуру, так и тащу ее к прилавку чуть не за рукав, зазываю: «Шелк, атлас, канифас — все товары для вас! Задарма купите — в нашу фирму заходите! У нас без обману — радость вашему карману!»
— И заходят?
— На руках заносим, с песнями! А уж как раствор покупатель пересек, тут все равно, что карась в сеть попал — трепещет, но не вывернется. Выше ушей товаром завалим. Без покупки редкий у меня ускользнет. За это хозяин и отличает.
Зевнет Ермолай, потянется сладко да скажет:
— Туши, Анюта, лампу, спать хочу!…
Так и побежали недели, месяцы, годы.
КАРЬЕРА
Минуло пять лет. В судьбе Ермолая наступили значительные перемены. Началось с того, что перед самым днем Святой Троицы старший продавец Филиппов с нетрезвых глаз полез купаться в Неву, в которой и утонул.
Труп, раздувшийся от бурой воды, выловили через неделю и схоронили на Волковом кладбище.
Уже во время поминок Скоробогатов посадил неподалеку от себя Ермолая, а по окончании застолья сказал ему негромко:
— Есть у меня для тебя сурпризец. Завтра с утра приди в магазин пораньше, потолкуем.
Толковать долго не пришлось. Хозяин на другой день объявил:
— Потому как вижу твое уважение к моей персоне и усердие по службе, назначаю вместо утопшего — старшим продавцом.
Это означало увеличение жалования почти в три раза и избавление от все-таки унизительного стояния «в растворе».
Тем временем скучавшая после неожиданно исчезнувшего из-под окон казака Левченко Олимпиада стала вдруг с какой-то грациозной вежливостью изъясняться с Ермолаем. С ней, впрочем, у нового старшего продавца и прежде были непринужденные отношения. Ермолай вел себя до некоторой степени нахально, пускаясь на рискованные разговоры:
— Что ж вы, Олимпиада Федоровна, столь обманчивую внешность имеете?
Олимпиада удивлялась:
— Вы об чем намекаете?
— Сказывают в народе, что к вам сыночек купца Артамонова сватов засылал. И вы ему отказали, так он, сердечный, вторую неделю с горя пьет — не просыхает.
— Это тебя не касается, но зачем ты внешность мою упомянул?
— По наружности лица вы ангел небесный, а сердце ваше — каменное…
— Ха-ха! — зарделась, польщенная словами Ермолая, Олимпиада. — Так ведь я не бесприданница какая, могу и выбрать себе кого по сердцу.
— Но и артамоновский сынок из себя хоть куда. Правда, прыщеватый малость, да причина тому известная, супруга быстро вылечит.
— И нос, скажи, как у хрюшки. Тьфу, лучше как наш Филиппов — в Неву, чем с таким страшилой на одной подушке спать.
Ермолай принимал серьезный вид:
— Не прокидайтесь женихами, сударыня! А то ведь как говорится: «Не найдешь паренька, так и выскочишь за пенька!»
Олимпиада возмущалась:
— Это я то, за пенька?
— Нет, я вообще говорю! — И помолчав, с глубоким вздохом добавлял: — Вы из себя-с такой предмет вожделения представляете, что будь у меня миллион, так я его к вашим ножкам бросил бы.
Олимпиада опять краснела:
— Зачем такая неуместная щедрость?,
— Изволите ошибаться, Олимпиада Федоровна! Это что ни есть самая корысть. За свой миллион я попросил бы сокровища много большие…