Эвмесвиль

Однако все политики считают началом Героического века морские разбои Миноса и поездку Язона в Понт, продолжением его — Троянскую войну и концом — скитания Героев, окончившиеся возвращением Улисса на Итаку. Поэтому в те времена должен был зародиться последний из Dii Majores[504], Нептун…

Интересно, что охотники играют важную роль и в концепции Шмитта, как она изложена в работе «Земля и море» (с. 591):

Тогда, в XVI столетии, на нашей планете два различных вида охотников одновременно находились во власти пробуждения стихий. На земле то были русские охотники на пушного зверя, которые, следуя за пушным зверем, покорили Сибирь и вышли по суше к восточноазиатскому побережью; на море северо- и западноевропейские охотники на кита, которые охотились на всех мировых океанах и, как справедливо указывает Мишле, сделали видимым глобус. Они — первенцы новой, стихийной экзистенции, первые настоящие «дети моря».

В «Гелиополе» есть еще такое рассуждение (с. 353—354; выделено мной. — Т.Б.):

Это были последние странники-одиночки, последние плоды на древнем родословном древе героев. Они возвращались, соединив начало и конец, назад, в свои мифы. В таких духах находили свое завершение устремления готов-исследователей и открывателей. Могущество воли угасало. На смену ей пришли богатство, роскошь и излишества. Однако было еще заметно фаустовское начало, особенно там, где оно сходилось в конечной цели с искусством магов.

Согласно Вико, Герои вновь появляются во времена «второго варварства». Их первому появлению предшествовало блуждание людей в лесу (там же, с. 127; скорее всего, Юнгер и позаимствовал образ леса именно у Вико):

Как звери, блуждали они по Великому Лесу Земли: раса Хама — по Южной Азии, по Египту и остальной части Африки, раса Яфета — по Северной Азии, т. е. Скифии, и оттуда — по Европе, раса Сима — по всей Средней и Восточной Азии.

Во второй раз они сами превращают упорядоченное общество в лес (там же, с. 468—469; выделено мной. — Т.Б.):

Но если народы доходят до такого последнего состояния гражданской болезни, что ни внутри они не могут согласиться на одном прирожденном Монархе, ни извне не приходят лучшие нации, чтобы завоевать их и сохранить, тогда Провидение в этом крайнем несчастии применяет следующее крайнее средство: так как народы, подобно скотам, привыкли думать только о личной пользе каждого в отдельности, так как они впали в последнюю степень утонченности или, лучше сказать, спеси, при которой они подобно зверям приходят в ярость из-за одного волоса, возмущаются и звереют, когда они живут в наивысшей заботе о телесной преисполненности, как бесчеловечные животные, при полном душевном одиночестве и отсутствии иных желаний, когда даже всего лишь двое не могут сойтись, так как каждый из двух преследует свое личное удовольствие или каприз, — тогда народы в силу всего этого из-за упорной партийной борьбы и безнадежных гражданских войн начинают превращать города в леса, а леса — в человеческие берлоги. <…> а раз снова возвращается первоначальная простота первого Мира, то они становятся религиозными, правдивыми и верными; таким образом, среди них снова появляются благочестие, вера, истина — естественные основания справедливости, благодати и красоты вечного порядка от Бога.

Роман «Эвмесвиль» заканчивается тем, что Домо от лица Кондора предлагает Венатору присоединиться к «Большой охоте» в лесу, и тот принимает приглашение. Но прежде происходит его свидание с самим собой перед зеркалом: «Я увидел себя-в-зеркале как трансцендентного жениха — — — а себя самого, вступившего в конфронтацию с ним, — как его преходящее отражение». Замечательная параллель к этому месту, проясняющая его, имеется в эссе Юнгера «Лесной путь» (с. 100—101; выделено мной. — Т.Б.):

Мы уже часто использовали образ человека, встречающего себя самого. В самом деле важно, чтобы тот, кто решается на тяжелое начинание, обрел четкое представление о себе. А именно: человек на корабле должен выбрать себе в качестве мерила человека в лесу — то есть человек цивилизации, человек движения и исторических явлений должен ориентироваться на свою покоящуюся и сверхвременную сущность, которая в истории лишь изменчиво отображается. В этом — наслаждение для всех сильных духом, к которым относится и лесной путник. По ходу этого процесса зеркальное отражение вспоминает о прообразе, который его порождает и в котором оно пребывает неуязвимым; или, можно сказать: унаследованное вспоминает о том, что лежит в основе всякого наследства.

Такая встреча не нарушает одиночества, в чем и заключается ее волшебство <…>. Человек в этом одиночестве суверенен — при условии, что он осознает свой ранг. В этом смысле он — сын Отца, господин земли, чудно сотворенное существо. При таких встречах все социальное отходит на второй план. Человек снова берет, притягивает к себе жреческие и судейские силы, как это было в древнейшие времена. Он выступает из рамок абстракций, функций и рабочих подразделений. Он вступает в непосредственное отношение с Целым, с Абсолютом, и в таком отношении — источник великого счастья.

Эта картина возвращает нас к идеям Гамана, выраженным, например, в работе «Маги из стран Востока, в Вифлееме»[505]:

Человеческая жизнь, как кажется, представляет собой ряд символических действий, посредством которых наша душа способна открыть свою невидимую природу, добиться созерцающего познания своего действенного бытия и сообщить его другим. <…> Наша жизнь, как говорят, сокрыта вместе с Христом в Боге. Но когда Христос — наша жизнь — откроет себя, тогда и мы откроемся вместе с Ним во всем величии. <…> Еще не показалось то, чем мы будем. Но мы знаем, что, когда покажется, мы уподобимся Ему, ибо увидим Его, каков Он есть.

А в работе «Эстетика in nuce»[506] говорится (с. 198, 206—207, 209; выделено мной. — Т.Б.):

В конце концов БОГ увенчал чувственное откровение своего величия, создав мастерское произведение — человека. Он создал человека в Божественном гештальте: — — — по образу Божию создал Он его. Это решение Творца развязывает самые запутанные узлы человеческой натуры и ее предназначения. Слепые язычники — и те распознали незримость, сближающую человека с БОГОМ. Задрапированное тело, лицо, голова и внешняя поверхность рук — всего лишь зримая схема, в которую мы проникаем; а по сути — только указание на сокрытого человека в нас… <…> Эта аналогия человека к Творцу придает всем творениям их смысл и облик, отчего зависят верность и вера во всей природе. Чем живее эта идея образа-подобия невидимого Бога в нашей душе, тем больше наша способность почувствовать Его благодать и человеколюбие в творениях, ощутить это на вкус, увидеть, потрогать руками. <…> Как человек, который рассматривает в зеркале свое телесное лицо, а насмотревшись, уходит прочь и забывает, какой у него был облик: точно так же и мы обращаемся с прошлым… Но совершенно иначе сидит живописец перед собственным отражением. Нарцисс (луковица прекрасных духом) любит свое отражение больше, чем свою жизнь.

504

Великих богов (лат.).

505

Joha

506

Ibid.