Побег

– А… Загорский не был причиной, что Михаил начал пить?

– Да что ты! Полгорода родственников и свойствен­ников. Свадьбы, поминки, крестины, именины – и везде Михаил душа общества, везде «пей до дна, пей до дна»… И нахваливают: «Ох, молодец! Ох, силен мужик!» Един­ственное было спасение – уехать. Сколько раз звала! Не мог оторваться от родового гнезда… Оскорблялся за сво­их: не любишь, мол, брезгуешь… А во мне тоже дурацкий гонор играл – не хотела подлаживаться: грибы солить, капусту квасить. Да и Семен… Григорьевич был рядом, не хотела я на его глазах обабиться.

– И почему не уехал? Все бы стало проще!

– Уперся, не хуже Михаила: «Мало ли что, я всегда поблизости, а ты, Маечка, не обращай на меня внима­ния». Не обращай внимания, когда мы каждый божий день в школе вместе!.. Я перед ним фасон держала, а Михаил перед своими куражился. Доказывал, что хозяин в доме. Не дай Бог подумают, будто приезжая вертихвост­ка в руки забрала! И пил порой лишнего – только чтобы доказать… Уже не для веселья – стал привыкать. Ну что, Лена, банальная история, тысячи жен страдают, о чем тут философствовать?

– Майя, ты должна была уйти! Жить с человеком, который на глазах деградирует. Во имя чего?!

– Однажды заикнулась о разводе. Страшно вспомнить. Он меня ударил… и сразу заподозрил Семена, еле удер­жала, чтоб не кинулся выяснять отношения!

– Бедная моя. Он же еще и ревновал!

– Первые годы – совсем нет. Был слишком уверен в себе. Но когда почувствовал, что я уже не та… Конеч­но, вообразил, что замешан Загорский. Тут начал бе­ситься. И это распространилось на школу вообще. Ревновал меня к ученикам, к тетрадям, к родительским собраниям.

– И ты все принесла в жертву.

– Это была последняя попытка, Лена. Он дал клятву: ты бросишь школу, я брошу пить.

– Сколько не пил?

– Месяца два. Наверное, думал устоять. А как понял, что не может… это его подкосило.

– А ты и смирилась, сложила лапки!

До чего ей хотелось поднять подругу на борьбу! Ей чудилось слабоволие там, где была стойкость характера – только иного, чем у нее.

Багрова усмехнулась:

– Я чувствую, у тебя на языке слова о женском достоинстве и прочее. А поставь себя на мое место. Добром Михаил меня ни за что бы не отпустил, понимаешь? Он бы на все пошел! Оставалось только сбежать. Тайком собрать вещички, подхватить Катьку – и деру. Скажи, куда? Близких родственников уже нет. Дальних подобрала ленинградская блокада. Не было просто угла, куда деть­ся!.. Единственный человек, на которого я могла бы опереться, – это Семен.

– Не так это мало – Семен Григорьевич Загорский.

– Но у него же на плечах школа! И есть этические нормы, если ты зовешься педагогом… Но возьмем даже грубо житейски. Вот мы уезжаем. Михаил бросается вдогонку. Чтобы не дрожать за Загорского, надо затаиться где-нибудь на несколько лет. Он на это не пошел бы – унизительно. Он рыцарь гордый.

– Не сгущай краски, Майя! В конце концов, есть милиция. Неужели нельзя было найти управу на Багрова?

– То-то твоя милиция который день его ловит – поймать не может. Думала я уйти, Лена, думала. Но пока дозрела – сил не осталось. Выгорела дотла.

– Мне тоже одно время казалось, что я, как колчушка.

– Но ты же полюбила! И ожила. А я… ну да, очень уважаю Семена, считаю родным практически человеком. А все остальное быльем поросло. Значит, взваливать ему на плечи себя и Катю, подвергать опасности, просто спекулируя на его чувстве?..

«Хоть бы и так!» – чуть не вырвалось у Сергеевой, но она спохватилась. Обе надолго замолчали.

Майя Петровна встрепенулась, вспомнив, что Катя, конечно, без нее не ужинает.

– Прорвало сегодня. То тебя, то меня… Нет, подумать только – Шахиня! Пора по домам, Лена.

– Погоди, Майя, погоди… Мне кажется, надо сообщить о твоих подозрениях, что Михаил направляется домой.

– Хватит мне одного раза, когда я сообщила в мили­цию. Сорвалась, не стерпела – и что?.. Да они, видно, и сами знают. Недаром прислали столичного сыщика.

– Я за тебя боюсь. Может, вы с Катей поночуете пока у нас?

– Что это ты выдумала, Лена? Ну и ну! Я как для него была, так и осталась. И Катя тоже… У нее было воспале­ние легких в восьмом классе, он на работу не ходил, даже не пил дней шесть, сидел у кровати, не дышал… А когда я ногу сломала? За грибами ходили, я свалилась в овраг, так Михаил восемь километров меня до больницы на руках нес!.. – Она начала одеваться, приостановилась: – Однажды он привез воз черемухи ко дню рождения. На­стоящий воз, на телеге… И знаешь, Лена, где-то далеко-далеко стоит и еще пахнет… этот воз черемухи…

Во второй половине прошлого века был написан фундаментальный трехтомный труд под названием «Ис­тория кабаков в России в связи с историей русского народа». Свет увидел только том первый. Рукопись двух остальных автор сжег, придя к убеждению, что опубли­ковать их – значило бы «донести на народ, отнять у него последний приют, куда он приходит с горя».

Еловские выпивохи «Истории кабаков», понятно, не читали и о приведенной цитате не слышали, но отрадное местечко, где до ночи торговали спиртным, нарекли именно так: «Валюхин приют». Безотказная Валюха давно состарилась, а там и померла, передав бразды правления дочери; та в свой черед достигла пенсионного возраста и удалилась на покой, и ныне в «приюте» хозяйничала Валюхина внучка (по паспорту Светлана). Но он так и остался «Валюхиным приютом», и внучка смирилась с тем, что ее именуют Валюхой, и сохраняла семейные традиции. Вот только – прискорбное обстоятельство – перестала верить в долг.

«Приют» располагался удобно, невдалеке от центральной улицы и имел при себе укромный закуток, огороженный штабелями пустых ящиков. Ящики же служили столами и стульями, а в углу имелась и постель: умятая куча стружек, периодически обновляемая заботами самих клиентов.

Сейчас их присутствовало всего двое. Один уже «хорошенький», второй только-только навеселе и жаждавший добавить. Но держателем капитала был упившийся, и потому приятель увещевал его и пытался привести в чувство: «Володя, ну будь мужчиной!.. Володя, у меня и огурчик есть… огурчик!» Володя мычал и норовил зава­литься в стружки.

К щели между ящиками прильнула темная фигура. Его уже стерегли на дальних подступах к городу, уже сотруд­ники органов были заранее настороже и невольно рыскали взглядом по лицам прохожих, памятуя, что Багров, веро­ятнее всего, одет в черный полушубок и норковую шапку, а он без препон достиг «Валюхина приюта».

Никогда прежде не таившийся, напротив, любивший показать себя, он успел приобрести навыки гонимого и выслеживаемого – быть осторожным, бесшумным, неза­метным. Да и изучил сызмала все проулки, пролазы и ветхие заборы в городе, где ничего не изменилось за протекшие полгода.

Узнав обоих «приютских», Багров скользнул внутрь закутка и окликнул негромко:

– Эй, Зубатый!

Тот обернулся и, моргая, смотрел на черную фигуру.

– Не признаешь, Матвей?

– Мать честная, Багров!.. Миша, друг!.. – изумление и подобострастный восторг объяли Зубатого.

– Тихо! – цыкнул Багров. – Ты меня не видел, не слышал, ясно?

– Разве я не понимаю? Да я для тебя!..

– Водка есть? – оборвал Багров его стонущий шепот.

– Эх!.. – застрадал Зубатый и остервенело набросил­ся на приятеля:

– Володька, Володька, черт!..

– Не буди. Спит – и слава Богу, болтать не будет, – остановил Багров, успев заодно выглянуть и обозреть окрестность.

– Да как же, Миша, у меня получка третьего дня была, а у него сегодня!

– Пустой?

– Пустой…

– Возьми у него.

Зубатый заколебался. С одной стороны, он понимал – нужда Багрова превышала всякое обычное человеческое же­лание выпить и ее надлежало немедленно удовлетворить. С другой стороны, «Валюхин приют» диктовал свои правила поведения, нарушить которые считалось крайне зазорным.

«С высоты» лагерного опыта и опыта побега, заста­вившего преступить многие барьеры в душе, тутошний этикет представлялся Багрову уже просто дурацким.