Страница 5 из 18
Покачнулся, добрался до стены дома, оперся.
Народу снует мало, не оглянется. Только очень пожилая женщина, которая сама еле передвигается и потому более чутка на физическую немощь, спрашивает обеспокоенно:
– Гражданин, вам нехорошо? Гражданин!
Снегирев падает.
И вот вокруг тела небольшая толпа. Голоса:
– «Скорую» надо!
– Где тут телефон?
– Что это с ним?
– Сердце, наверно.
– Надо же, молодой еще…
– Вот так работаем, работаем, себя не жалеем, а потом хлоп – и готово!
Машина Коваля неторопливо едет по набережной мимо Андроникова монастыря в сторону Сокольников. Неспрямленная Яуза здесь живописно извивается, старые горбатые мостики соединяют берега, справа поднимаются высокие зеленые откосы.
Приятная, уютная дорога, а для Коваля приятная вдвойне, потому что ведет она к дому любимой женщины. Зовут ее тоже Вероникой, как и жену Ардабьева.
На заднем сиденье невозмутимая пара плечом к плечу – «псы» Хомутовой. Настроение, в котором пребывает Коваль, отчетливо не вяжется со зловещим смыслом этих фигур.
Он тормозит и выходит у крошечного островка с домиком – вероятно, какая-то станция речной службы. В центре современного города прямо-таки диккенсовская идиллия, отрешенность от суеты, уединение, покой. Ульи желтеют, собаки слоняются.
Созерцание островка для Коваля – окончательное переключение, подготовка к тому, чтобы появиться у Вероники иным человеком: ласковым, раскованным, легким.
…Он звонит в дверь – из коридора вылетает Вероника и по-девчоночьи виснет у него на шее.
– Ой, как я соскучила-ась! Три недели… ненавижу твои командировки!..
– Теперь долго не поеду.
Вероника тащит его в комнату и начинает танцевать вокруг, припевая: «Олежка вернулся, вернулся, вернулся!» Танцует не потому, что Коваль ею любуется, а скорее для себя – от радости, от юной непоседливости, – и останавливается, только когда замолкает служившая аккомпанементом музыка из телевизора.
– Ты прямо с дороги?
– Нет, побывал в конторе.
Что-то мелькнуло, видно, в лице, и она уловила:
– Неприятности?
– Чуткая моя девочка. Да, пришлось… уволить одного сотрудника.
– И теперь жалко?
– В незапамятные времена мы были друзьями. Взял его к себе, и вот ошибся. Ладно, пустяки…
– «Жаль мне себя немного, – вторит Ковалю Вика, – Жаль мне бездомных собак…» Удивительно, что ты любишь Есенина, – говорит она. – Ты такой волевой, сильный. А впрочем… я о тебе ничего не знаю.
– Больше всех.
– Ничего! Даже где ты работаешь.
– Директор КСИБЗ-6, – шутливо представляется Коваль.
– КСИБЗ? Как это расшифровать?
– Понятия не имею. Никто на свете не знает.
– Да ну тебя! – смеется Вика и перескакивает на другое: – Ой, Олег, я разбила твою японскую вазу!.. Ругаться будешь?
Вид у нее виноватый, против чего Коваль решительно протестует:
– Вика, здесь все твое!
– Но ты же покупал!
– Все твое! Хоть в окно выкини! И никогда больше не извиняйся. Что без меня делала?
– С тоски подыхала. Разрешил бы работать пойти?
– Чтобы ты опять слушалась дурака-начальника? Смотри сюда, – Коваль держит на ладони коробочку. В коробочке кольцо. Вероника смеется:
– Еще кольцо? Олег, я кругом окольцована!
Все вокруг свидетельствует о его стремлении создать здесь райское гнездышко. Обстановка квартиры нестандартна, много картин, шкуры, изысканная посуда за стеклами серванта. Причем упор не на явную роскошь, а на артистизм и коллекционность.
Курков входит к Знаменскому.
– Звали, товарищ полковник?
– Звал. Мне тут привезли материал на наркомана Демидова. На днях он попал под машину. Да вы сядьте. Жена Демидова тоже кололась, сейчас в роддоме. Надо найти в каком и осторожненько попробовать выяснить вот что: кто из оптовых продавцов снабжал ее мужа. Судя по тому, сколько при Демидове было денег и наркотиков, поставщик – крупная фигура.
Курков приближается к зданию роддома.
Затем – уже в белом халате – стучит в кабинет зама главного врача и скрывается там.
По коридору провозят каталки с младенцами – время кормления.
К заму главного спешит вызванная медсестра.
Пожилой врач просматривает принесенную ей карточку, сообщает:
– На четвертый день после родов было резкое нарушение сердечной деятельности, рвота, боли, потеря сознания. Еле отходили. Затем нормализовалось.
– Ага!.. Пожалуйста, пригласите ее сюда, – обращается Курков к сестре.
– Матери кормят, – взглядывает врач на часы.
– Ей не носят, Владимир Иванович, – напоминает сестра. – Он в реанимации.
– Ах, тот самый?! Новорожденный в критическом состоянии, едва вывели из комы.
Сестра направляется к двери, Курков останавливает:
– Секунду. Демидова получает передачи?
– Сейчас нет, у нее дома несчастье.
– Ясно.
Сестра выходит.
– Доктор, Демидова – наркоманка.
– Что?!
– Как вы не догадались! Ее болезнь – это была ломка, по-научному абстиненция. Все симптомы совпадают!
– Чудовищно!.. Вы наверняка?.. Боже мой, теперь все понятно… Тридцать пять лет я помогал людям являться на белый свет. И вот – матери-школьницы. Дети, которых никто не забирает. А теперь еще врожденные наркоманы! Боже мой, у него ведь тоже абстиненция… семи дней от роду! Я должен проконсультироваться, как спасать, – берется за телефонный аппарат.
– А стоит, доктор? Неполноценный. Обреченный.
– Так рассуждать бесчеловечно!
– Тогда давайте строить для врожденных наркоманов сеть приютов. Это социальная проблема. Сегодня у вас первый, завтра будет сто. Мать ведь скоро погибнет.
– Чего вы от меня хотите?!
– Да нет, ничего. Обмен мнениями. Я, кстати, на собственном не настаиваю. Но что касается Демидовой, надо принять меры.
На лице врача вопрос.
– Ломка не могла кончиться одним днем. А состояние нормализовалось. А передач она не получает. Следовательно?
– Вы намекаете, что кто-то из персонала…
– Конечно, кого-то она уговорила! Ее колют. Некрасивый случай. И подсудный.
– А если прыгнет с четвертого этажа, – врач тычет в окно. – Будет красиво?!
…К двери зама главного плетется по коридору Демидова. Худенькая, бледная, уже несколько увядшая в свои неполных двадцать лет. Глаза бездумные, движения заторможенные.
– Присаживайтесь, мамаша, – встречает ее врач, мучимый жалостью. – Как себя чувствуем?
– Я в порядке…
Речь у нее прерывистая, с паузами, вопросы, даже самые простые, как бы не сразу доходят до сознания, и ответы рождаются не вдруг, ощущается «сдвинутость» психики, отключенность от внешнего мира, причем с оттенком безмятежности.
– А что вы переполошили всех семнадцатого? Не повторялось?
– Нет… Это… Вероятно, нервное…
Больше врачу спрашивать нечего.
– Вот, товарищ приехал, – вздыхает он. – Из милиции.
Демидова медленно переводит взгляд на Куркова.
– Догадываетесь, почему я к вам?
Она старается сосредоточиться.
– Вероятно… про мужа… Знаю, погиб.
– Нет, я про наркотики.
Курков ожидал реакции, но женщина только поежилась и уставилась в пол.
– Передач вам не носят, как же вы устраиваетесь?
Молчание.
Курков приглушает напор в тоне.
– Мы вас беспокоим только как свидетельницу. Понимаете? Но прошу ответить.
– Я не знаю… о чем вы…
Такая внешне беззащитная, податливая, а неизвестно, как подступиться. Чем ее пронять?
– А почему ребенка не приносят – тоже не знаете?
– Карантин… Он пока… на искусственном питании, – вяло складывает она слова.