Падь Золотая

Тут Паша посмотрел на разбросанные повсюду тряпки.

Дело в том, что он уже давно, дней пять, как конструирует замечательный походный мешок, на двадцать три отделения. Разве у Женьки с Борькой походные рюкзаки? Простые мешки, да и все. Нет, его походный мешок будет совсем другим: для каждого предмета свое отделение, чтобы ничто не перемешалось, если придется прыгать со скалы на скалу или лететь вверх тормашками со снежным обвалом. Но главный секрет мешка в другом. Застигнет, например, в тайге ночь — и мешок моментально превратится в подстилку, одеяло и подушку. Пойдет, дождь, и — раз-два! — из мешка натянута палатка. Надо переправиться через речку — пожалуйста! Мешок набивается хворостом и превращается в быстроходный плот.

Если переждать дождь некогда, мешок станет плащом. Вот каким должен быть походный мешок! Все обдумано, рисунки и чертежи сделаны.

Сегодня утром Пашка приступил наконец к делу и, вооружившись огромными ножницами, занялся кройкой будущего мешка.

— Ага! Порвал мамины половики, они сушились на чердаке! Порвал? — раздался вдруг сзади него голос.

— Не порвал, а разрезал, — даже не оборачиваясь в сторону шестилетней Лидки, сухо уточнил Паша. — Потом все кусочки можно опять сшить, и будет как было…

— А я маме все равно скажу! — крикнула Лидка и выскочила из комнаты так, будто в кино опаздывает.

«Наябедничает, когда мать вернется, обязательно наябедничает! — мрачно думал Паша. — Надо было на крючок закрыться. Попробую ей остатки цветных карандашей дать. Коробка еще хорошая… А как же быть с походным мешком? Разве сделать без капюшона да без рукавов? Но какой же тогда плащ?»

Вот так неудачно начался этот день.

«Хорошо бы прямо на север идти, — глядя на карту, думал Паша. — Вот уж где тайга! Дремучая, глухая. Не то что города, даже ни одного поселка на карте нет. До Ледовитого океана далековато, а вот дойти бы до этого озера — и хватит. Большое озеро, раз на карту попало. Коноваловского на карте нет, а ведь и оно не маленькое.

Но не отпустят на все лето. Да что на лето! Без Володи на три дня и то не отпустили. Хорошо шестиклассникам! Все отличники уже в походе. Учитель географии с ними, пионервожатый. Взяли с собой удочки, даже ружье есть, ижевское. Сейчас где-нибудь дорогу через непроходимые заросли прорубают или через бурную речку вплавь перебираются. Водопад бурлит, брызги на семь метров летят, кругом скалы, а они идут. А может, еще интереснее: от медведей или волков отбиваются…»

Паша даже зажмурился от волнения.

«А наша вожатая тоже хороша! Зимой, чуть что, говорит: „Ребята, вы уже не маленькие!“ А когда в поход с шестиклассниками просились, все свои запасы отдавали, так она: „Ребята, вы еще маленькие!“ Только одно и знает: „Ребята, нельзя, тише, вы пионеры. Ребята, вы простудитесь… Ребята, нельзя…“ Даже попилить дров не дала: „Ребята, вы порежетесь…“ Тьфу, Татьянушка! Ни плавать, ни с шестом прыгать, ни костер развести — ничего не умеет.

И почему не Володя вожатый? С ним бы было вот здорово! Он на самом лучшем паровозе помощником машиниста работает, свободного времени совсем мало, редко приходит. Но уж как придет — все ребята к нему! Что ни спроси, все знает, все умеет: и стрелять, и коньки делать, и приемник научил собирать… Про летчиков на фронте рассказывал, а в другой раз про вулканы — лучше, чем в книге. Теперь обещал в настоящую тайгу повести нас, отпуск взял. Но с хорошими людьми обязательно что-нибудь случается — ногу сломал».

Паша вздохнул.

«И еще тут ссора эта — Женя с Федькой, говорят, поссорились… Два дня уже не разговаривают. Надо будет разузнать, в чем дело…»

Отчаянный лай собак прервал размышления Паши. В окно он увидел бегущих во весь дух друзей. Живейшее любопытство появилось на его остроносеньком лице.

«Что случилось? — подумал Паша. — Не воробьевские ли за ними гонятся? Не должно быть. Кто осмелится Женю тронуть? А Борис хоть никогда не дрался, но ему все силачи в школе и на улице дорогу уступают. Он десятикилограммовую гирю любой рукой выжимает. Не посмеют на них воробьевские».

Тут легко вбежал Женя. Следом, шумно отдуваясь, ввалился Боря.

— Ребята… ребята!.. — Женя не мог отдышаться. — Письмо… золото… уголь… дневник… падь Золотая… Пашка, читай.

Потемневшие листы запиской книжки были исписаны крупными и неровными, как у второклассника, буквами. Написано было вот что:

«Прочитай, советский товарищ!

Дневник

23 июня 1920 года. В отряд Федорова пробираемся, Вася Куклин и я. Двое. Остальных побили японцы. Нас поранили. Ротозеи дозорные подвели, засады не увидели. Патронов только один. Дальше идти не можем. И раны перевязать нечем. Сложили шалашик. Плохо. Сил совсем нету. А вы, братцы-товарищи не серчайте, простите нас. Нет сил, и всё.

25 июня. Лежим. Вася стонет, пить просит. Я пополз к речушке за водой. На перекате нашел крупинки золота. Потом самородок золота, фунта в три, увидел. Подальше еще виднеются. Был в старателях, на приисках работал, а такого не встречалось.

Сказал Васе. Ночью глаза не смыкаются. Всё думки. Дело не шутейное. Умрем — и никто не узнает о золоте. Когда в такую глухомань люди придут? А советской власти надо будет много золота, счастливую жизнь строить для рабочих и крестьян, для детей да внуков наших. Утром Вася говорит: «Пойдем?» И я говорю: «Пойдем». А надо далеко идти. До Монгона верст триста, не меньше. А может, и поболе. А идти надо. Проковыляем где на четвереньках, где как…

26 июня. Вдоль пади путь держим. Верст пятнадцать от золота отползли. Падь в сторону уходит. А нам надо через речку. Спустились к берегу. Смотрю, Вася какие-то черные камни разглядывает. Подозвал меня, разволновался. «Знаешь, говорит, что это? Наилучший уголь, антрацит». Шахтером до войны был Вася… Силы у него кончаются, а пошел вдоль берега посмотреть, откуда уголь взялся. Я за ним. До крутого обрыва кое-как добрались и видим: будто ножом срезан берег, а в нем вверху черный пласт проступает, и пониже такой же. Толстые пласты, аршина в три. Я не очень понимаю, а Вася глаз оторвать не может, перебирает свалившиеся куски. Невиданное тут богатство лежит, говорит. Дойти бы до людей, говорит, надо. В вершине пади золото, а здесь угля — невидимо. Настоящая Золотая падь!

Дойдем, Вася! Нельзя не дойти!

29 июня. Из пади давно выбрались. По лесу ползем. Жарко. Пить охота, а воды нет. Утром росу пососали.

Июль, а числа не знаю. В голове крутится, и перед глазами туман. Руки и ноги дрожат. Охота лечь, уснуть и не вставать боле. Ну, да ничего. Поговорим с Васей про падь Золотую да про советскую власть, вроде полегчает. Вчера последним патроном стрелял, козу убил. Крови попили да по куску печенки съели. Спичек нет, соли нет, да и есть неохота, только пить. А силу держать надо, чтобы дойти,

Наверное, июль. Вася без памяти. Тащу. Он, как, очнется, говорит: «Брось меня. Ползи один. Не доберешься со мной до людей».

А я ему в ответ: «Молчи, не говори так, не обижай меня, Вася. Хребет близко. Цаган-Хада. А от хребта до Монгона недалеко».

Наверное, август. Васе полегчало. На хребет поднялись и к тропе у поляны с фонтаном вышли. Дождь, холодно. Ни одного домишка, ни одной землянки от самой пади Золотой… Эх, Забайкалье! Пропадают твои богатства.

Утро. Очнулся. На поляне у фонтана лежим. Сколько часов или дней лежали — не упомню. Силы уходят. Думаю так: опишу дорогу к пади Золотой и закопаю. Место здесь заметное, может, найдут наши люди. А на себе описание оставить, в книжке, нельзя: дожди пойдут, размокнет всё. Товарищ! Описание дороги к пади Золотой закопано в 25 шагах от фонтана к востоку.

Числа не знаю. А вдруг наши люди описания не найдут? А мы помрем? Говорю: «Вася, пропасть может падь Золотая. Пойдем…» А он молчит. «Пойдем, Вася, пропасть может!» Поднял голову, глаза открыл: «Пойдем». Черный он стал, страшный, кожа обтянулась, потрескалась. Эх, друг, крепись!

Пошли.