Косыгин

Поддержку у Косыгина было получить нелегко. Он проверял каждую цифру и все помнил. Многие собеседники Косыгина поражались его феноменальной памятью, отмечали редкостный талант устного счета. Впрочем, и незабвенный Корейко удивлял сослуживцев в «Геркулесе» своим быстрым и безошибочным счетом, и на концертных сценах немало мастеров умножения, деления и даже вычисления корней. Косыгинский талант был в другом: он видел влияние каких-нибудь отраслевых или региональных расчетов на всю экономику, мгновенно просчитывал последствия.

Помните историю с первой повестью Паустовского? Молодой писатель затерял рукопись и сел писать повесть заново. А когда написал, нашел пропажу — она завалилась за шкаф. В новом тексте другими были лишь два-три слова. Нечто подобное произошло и с Косыгиным. Он вышел к трибуне в Большом театре и вдруг обнаружил, что при нем нет очков для чтения. Забыл дома или в кабинете. Ни в зале, ни в президиуме никто ничего не заметил — Косыгин прочитал часовой доклад по памяти.

И еще одну черту, чисто косыгинскую, припоминает Гусев — это доверие, его веру в надежность тех, на кого, как считал Алексей Николаевич, он может положиться. Доверие, но не доверчивость. Доверчивость осталась там, в питерском далеке, где мальчугана поманила за собой молодая цыганка, чем-то напомнившая Алеше маму.

Министр геологии СССР (1975–1989) Евгений Александрович Козловский узнал Косыгина поближе, когда Алексею Николаевичу было уже за 70.

— Когда я приходил к нему с докладом о делах в отрасли, Косыгин сразу предупреждал: «Ты не перечисляй, что сегодня есть. Скажи, что будет завтра». Вот это по-моему, и есть государственный подход.

В отношении к людям Косыгина можно было бы назвать максималистом. Доверяет или нет. Середины, на мой взгляд, не было. Абсолютно. Если кого-то поймает на вранье, этот человек переставал для него существовать. Он не терпел таких вещей. И очень внимательно следил за твоим продвижением, твоими делами.

Еще одна черта, которую ценили все, кто работал с Косыгиным, — его обязательность. Попробуйте сегодня созвониться с кем-нибудь из правительства. А у него всегда был включен телефон «АТС-2», не говоря уже о первой «вертушке». Никто никогда не мог позволить себе звонить не по делу. Если Косыгина нет, ответит помощник. Через какое-то время обязательно раздастся звонок:

«Косыгин. Что ты хотел?»

На столе, за которым работает мой собеседник, поверх горки бумаг, газет и книжек — два весьма потрепанных томика. Пока хозяин кабинета просит принести чай, я перелистываю их. В одном — протоколы допросов царских министров комиссией Временного правительства, другой — «Десять дней, которые потрясли мир», Джон Рид, издание двадцать пятого года.

Эта «находка» отодвигает заготовленные вопросы, с которыми я шел к заведующему кафедрой Московского государственного геологоразведочного университета, министру геологии СССР Евгению Козловскому.

— Евгений Александрович, признаюсь, не ожидал увидеть на столе геолога такие редкие исторические издания.

— А я признаюсь, что люблю копаться в источниках, которые помогают разобраться в том времени, которое меня сейчас больше всего интересует, — период Гражданской войны. Как все тогда начиналось? Почему разные силы не сумели найти общего языка и все превратилось в хаос? И в чем дело сейчас?

— Другая война, Великая Отечественная, для вас не только история, а частица собственной жизни.

— Война началась, когда мне было двенадцать лет. Мы жили в Белоруссии. В сорок первом году погиб отец, директор школы. Потом немцы расстреляли всех наших родных — дедушку, бабушку, тетю, брата, сестру. Дядю повесили — он в Рогачеве пытался взорвать молокозавод. Мама, ее до войны удостоили звания лучшей учительницы Белоруссии, скрывалась, поддерживая связь с партизанами, выполняла их задания.

Я с сестренкой попал в партизанскую зону… Убийственно тяжелые годы… Но, как ни странно, они мне очень многое дали в жизненном плане. Потом — военное училище, когда собрали опаленных войной юношей и дали нам общее образование. Это была политика, умная политика государства. Когда, окончив институт, я уехал на Дальний Восток, мог и топор в руки взять, и в морду при случае заехать, и заставить работать.

Я начал рабочим на разведке Горинского железорудного месторождения. Затем другая геологоразведочная экспедиция, у нее был № 50, девять поселков. Жили в них около пяти тысяч человек, больше трети — бывшие заключенные. О том, какая там была обстановка, скажет такая деталь: на домах никаких замков, только палочка в щеколде.

Вели геологический поиск, разведывали месторождения, строили поселки, мастерские, электростанции: посмотришь — вся сопка в огнях. Открыли шесть месторождений олова. По нашим следам поднялся город Солнечный, сейчас — Солнечный район Хабаровского края. Весь состав — молодой! Я в 33 года вместе с коллегами получил Ленинскую премию за эти открытия. А наша Комсомольская экспедиция — орден Трудового Красного Знамени.

— Вы стали министром после академика Сидоренко.

— У Александра Васильевича Сидоренко я работал заместителем. Когда меня утвердили министром, Сидоренко сказал о себе фразу, которую мог сказать только мужественный человек: «Я пробыл министром, но министром так и не стал. А почему? Я не пропахал в геологии так, как положено».

Геология, напомню, научно-производственная отрасль и в ней больше уважения не чисто ученому человеку, а производственнику. Я пришел в министерство, проработав на Дальнем Востоке тринадцать лет. Был начальником технического управления Министерства геологии России, директором института, заместителем союзного министра. В 75-м году, перед назначением меня пригласили к Косыгину. Он принял в своем кабинете в Кремле, очень сухо, сдержанно, больше для протокола.

«Наверное, я с тобой сейчас не буду говорить о деталях, тебе надо вникнуть в отрасль, хотя, чего вникать, ты в ней вырос».

До этой встречи я больше видел его на телеэкранах — лицо аскета, не совсем, скажу так, приятное впечатление. Может быть, это был выбранный образ? Потому что потом я видел его, когда мы анекдоты травили, и когда хохот стоял, и это был совершенно другой человек.

Он мог, например, на заседании Президиума Совета Министров СССР вдруг спросить: «Слушай, а по Подкаменной Тунгуске сейчас перевалы можно пройти прямо?» — «Кто из нас по перевалам ходит, Алексей Николаевич?» — «А я забыл, что вы сейчас на вертолетах, самолетах летаете». Он проходил эти пути на лошади, когда работал в Сибири, проходил по Подкаменной Тунгуске по перевалам и рад был бросить эту деталь на публику. Публика сразу соображала, народ-то мудрый сидел. Я чувствовал: он не выпускал меня из поля зрения, хотел разобраться во мне.

А при первой встрече Косыгин, казалось, думал об одном: «Откуда он взялся? Кто его тащит?»

Такие вопросы в ту пору, когда по городам и весям гуляли присказки о «мохнатой руке», без которой не пробиться, были вполне понятны. Тем более что предложение назначить министром геологии Козловского пришло со Старой площади, из ЦК КПСС. Была система подготовки и отбора кадров, высмеянная и выброшенная за последние годы, по делу-то ее следовало бы изучить. И закрыть дорогу в правительство, министерства совершенно случайным людям. Ошибки, конечно, случались и раньше, от них никто не застрахован, но их было куда меньше, чем сейчас. «Прохиндеев тогда отлавливали, как блох в подушке», — заметил по этому поводу Козловский. Грубовато, но точно.

— Перед моими глазами прошли три созыва правительства Союза, — продолжает Евгений Александрович. — И сегодня мне не в чем упрекнуть министров, вместе с которыми работал почти пятнадцать лет. С кем-то, случалось, ругался, спорил, выпивал — не без этого. Среди нас не было ни одного человека, который не прошел бы огромную жизненную школу.

Сегодня косыгинских министров, даже самых знаменитых, таких, как Славский, Кортунов, Ломако, страна забыла. Между тем каждый из них — действительно уникальная личность. И при этом в их биографиях много общего, что дает возможность хотя бы штрихами набросать коллективный портрет косыгинского правительства.