Страница 11 из 59
Надо признать, что объективные результаты, достигнутые с помощью этих искусных, по мнению Курбского, и дурных, по мнению Грозного, советников в конце 40—50-х гг., явно говорят в их пользу.
Далее у Курбского читаем: «И к тому воевод искусных храбрых мужей супротив врагов избирают, и стратилатские чины устрояют, яко над ездными, так и над пешими; и аще кто явится мужественным в битвах и окровавит руку в крови вражий, сего дарованьми почитано, яко движными вещами, так и недвижными. Некоторые же от них искуснейшие, того ради и на высшие степени возводились». Здесь Курбский ставит в заслугу «мудрым советникам» Ивана IV 50-х гг. не что иное, как выполнение ими одного из важнейших пунктов программы публициста Ивана Пересветова, с которой последний в 1549 г., более чем за двадцать лет до написания Курбским своей «Истории», обращался к тем, кому тогда еще предстояло строить новое, сильное Русское государство: «Который воинник лют будет против недруга государева играти смертною игрою и крепко будет за веру христианскую стояти, ино таковым воинником имена возвышати, и сердца им веселити, и жалованья им из казны своея государевы прибавливати; и иным воинником сердца возвращати, и к себе их близко припущати».
Можно выстроить немало предположений о том, почему Курбский в конце 70-х гг. заговорил «не своим голосом», почему он восхваляет дворянских реформаторов. Одно из них высказал известный исследователь истории этого периода С. О. Шмидт: время Пересветова, Адашева, Сильвестра по сравнению с временами опричного террора, с временами Малюты Скуратова, Басмановых, Грязновых, а затем и всех прочих опричных подручников царя Ивана казалось Курбскому золотым веком.
Кроме того, выступление в защиту Избранной рады и одновременно в защиту бояр и воевод было более выгодной позицией в полемике с Грозным, чем, скажем, защита узкокастовых интересов одной лишь аристократии. В последнем случае Курбский не мог бы рассчитывать на одобрение ни русского служилого люда, ни польской шляхты, т. е. тех, кто мог стать реальной силой в борьбе против самовластия московского царя. Факт тот, что он выступает здесь не как «идеолог боярства» (хотя и был им и выступал именно в этом качестве в своей первой «епистолии»), а от «всей земли», т. е. от имени всего класса феодалов.
Характеристика, данная Курбским правительству конца 40—50-х гг., в основном соответствует действительности. У Курбского нет причин искажать в данном пункте прошлое. Этого нельзя сказать об Иване Грозном, имевшем веские причины, для того чтобы вымазать дегтем своих бывших соратников. Царю нужно было оправдать тот крутой поворот, который он совершил в начале 60-х гг. от политики Избранной рады к политике опричнины.
Отсюда следует, что для выработки объективного взгляда на деятельность правительства конца 40— 50-х гг. необходимо освободить изучение Избранной рады от влияния ее первого историка — царя Ивана Грозного.
Первое, что надлежит сделать в этом направлении — выяснить, правомерно ли царь отнес Курбского к числу лиц, определявших политику государства в конце 40-х и в 50-х гг. Изучавший этот вопрос И. И. Смирнов пишет: «Действительно, то, что сохранилось о деятельности Курбского в источниках, скорее говорит о нем как о видном военачальнике-воеводе, чем как об одном из политических руководителей государства».
Данных о том, что в период «всевластия» Адашева и Сильвестра Курбский входил в число их друзей, соратников или хотя бы сторонников, что он участвовал в подготовке и проведении реформ конца 40—50-х гг. или хотя бы брался в те годы за перо публициста, с тем чтобы поддержать благие дела, которые стал воспевать после гибели Адашева и Сильвестра, не существует. Курбский не фигурирует ни среди «ближних» царя, ни в «кружках» Сильвестра и Адашева. Не замечен он источниками ни в каких течениях и борениях внутри Боярской думы, в которую вошел в 1556 г. Он не утратил доверия царя после падения Избранной рады и удаления Адашева и Сильвестра в 1560 г. Нет его среди бояр, выбывших в 1560–1564 гг. из Боярской думы по обвинению в единомыслии с Адашевым и Сильвестром. В 1560 г., когда происходил собор, осудивший Адашева и Сильвестра, знаменитый и заслуженный воевода, боярин князь Курбский ни в какой форме не возвысил голоса в их защиту. Страстный протест против их заглазного осуждения он выразил полтора десятилетия спустя в своих публицистических сочинениях.
Заметим, что сам Курбский ни разу не включает себя в число тех высших советников, которые окружали царя. Он говорит о них как бы со стороны — «оные». При этом он достаточно точно указывает и свое место в иерархии «нарочитых» и «искусных» мужей старого доброго времени. В его третьем письме Ивану Грозному есть примечательный в этом смысле текст. Курбский говорит о том, что «случилося» теперь с царем в результате «гнусных» действий «всегубителя» дьявола: «Вместо избранных и преподобных мужей, правду ти глаголящих не стыдяся, — прескверных паразитов и маньяков поднес тебе, вместо крепких стратигов и стратилатов — прегнуснодейных и богомерзских Вельских с товарищи и вместо храброго воинства — кромешников, или опришнинцов».
Курбский, как видно из многих мест его писем и сочинений, числит себя во второй группе указанных чинов, окружавших царя, а именно среди «крепких стратигов и стратилатов», которым предпочли нынешних «воеводишек». Мы знаем, что Курбский не стеснялся напоминать о своих заслугах. Но говорит он всегда лишь о своих воинских трудах и подвигах. Словом, в «избранном совете», в «мудрейшей раде», среди «избранных и преподобных мужей» Курбский себя не видит. Все это определенно наводит на мысль, что рьяным «согласником» Адашева и Сильвестра князь стал задним числом, когда он — бывший боярин — сам оказался таким же опальным, как бывшие худородные временщики.
Неосновательное причисление Курбского к Избранной раде способствовало созданию искаженного представления о ней. Оно повлекло за собой выводы о ее пробоярской ориентации.
Оба полемиста — Иван Грозный и Курбский наделяют «совет», о котором у них идет речь, — Избранную раду функциями директории, фактического правительства. Поэтому точнее всего, на наш взгляд, Избранную раду правительством и называть. Это тем более верно, что в отличие от органа совещательного и законодательного — Боярской думы, Избранная рада была органом, который осуществлял непосредственную исполнительную власть, формировал новый приказный аппарат и руководил этим аппаратом.
Царь входил в правительство, фактически управлявшее страной в конце 40—50-х гг., и был удостоен в нем «честью председания» (по его утверждениям, лишь номинального). Он участвовал в его работе вместе со своими «друзьями и сотрудниками» Сильвестром и Адашевым. Это важнейшее обстоятельство придавало Избранной раде характер управляющей инстанции. На реформах фактического правительства здесь следует остановиться для того, чтобы лучше представить себе, на смену какому направлению развития складывавшегося в тот период русского централизованного государства пришло самодержавие. Без этого невозможно оценить «градус» того политического поворота, которым было введение царской опричнины, и, следовательно, масштаб самой опричнины как социально-политического явления, как решительного поворотного момента в истории страны.
Формула — «выражали интересы (или чаяния) широкой дворянской массы и верхушки городского посада» — стала популярным общим определением той социально-политической позиции, которую отстаивали Адашев и Сильвестр.
Те, что выступают от имени «обделенных» — в данном случае от лица служилой массы и верхов посада против традиционных верхов — «вельмож», «богатых» и «брюхатых», по сути выступают от имени всего народа, всего государства. Злоупотребления высшей касты касаются действительно всего и вся. Поэтому борьба, которую ведут «нижние» эксплуататоры с «верхними», и в самом деле имеет поддержку низов, охотно выступающих протии высших, «главных» эксплуататоров.
Объективным выражением общих интересов этого «союза коня и всадника» является неизменное требование таких деятелей, как Адашев и Сильвестр, заменить правопорядок древний, децентрализующий новым правопорядком — централизующим требование создать государство на единой правовой основе. Именно эту тенденцию и выражает на все лады повторяемый призыв, обращенный к царю, — ввести «закон и правду».