Страница 69 из 85
Да, человеку смерть, потому что его душой стала машина. Строки Платонова подтверждаются другими словами:
Разумеется, когда человеческое в человеке заменили железным, он и дела подберет нечеловеческие:
Если душа — машина, то лицо и руки железные — новая анатомия, свидетельствующая, что рождается новый тип человека, хотя нет оснований считать, будто он — высшее достижение. Скорее обратное: вопреки намерениям автора началась деградация, исчезновение антропологических признаков, замещаемых признаками косной материальности.
Почему герою Платонова так легко дается надругательство над миром — переделать до основания, расплавить, взорвать, умертвить Божью душу? Автор косвенно ответил: потому что имеем дело с новым типом, в котором глохнут разнообразные свойства, сохраняются худшие. Железным рукам должна соответствовать железная голова, а ей невдомек, что даже по обычному здравому соображению любое вмешательство в существующий порядок мира может не дать искомых результатов. О причинах подобного недоумия Платонов, хотел или нет, высказался открыто:
Вспомним цитированное суждение П. Д. Юркевича о сердце — образе человеческого в человеке; критику этим мыслителем антропологических идей Н. Г. Чернышевского, основанных, согласно Юркевичу, на примитивном, рационализированном представлении об устройстве мира и месте в нем человека. Лирический герой Платонова выразил именно этот примитивизм, близкий антропологии Чернышевского.
«Фрося хотела, чтобы у нее народились дети, она их будет воспитывать, они вырастут и доделают дело своего отца, дело коммунизма и науки. Федор в страсти воображения шептал Фросе слова о таинственных силах природы, которые дадут богатство человечеству, о коренном изменении жалкой души человека…» («Фро», 2, с. 146).
Выходит, человеческая душа изменится (к лучшему, само собой), поскольку природа откроет свои тайны; как бы заранее признано: все ее тайны, включая человека, раскрываемы. Это неизбежный вывод из антропологических посылок Чернышевского и стихов Платонова, исторически наследующего эти посылки, осознавал он сам такое на — следство или нет. Известный его рассказ о машинисте Мальцеве (1941) оканчивается:
«Я боялся оставить его одного, как родного сына, без зашиты против действия внезапных и враждебных сил нашего прекрасного и яростного мира» (2, с. 283).
По моему разумению, одно слово лишне — «прекрасный», естественный, впрочем, след взглядов раннего Платонова, не изжитых им в качестве мыслителя, человека, — отношение к стихиям косного мироустройства как благодетельным. Объективное содержание рассказа подтверждает лишь ярость мира, но не его красоту, попавшую в финал «от ума», от плохо объяснимой нечувствительности Платонова — человека к происходившему вокруг него.
Но почему «нечувствительность»? За две страницы до финала автор пишет:
«Я не был другом Мальцева… Но я хотел защитить от горя судьбы, я был ожесточен против роковых сил, случайно и равнодушно уничтожающих человека; я почувствовал тайный, неуловимый расчет этих сил (значит, не случайны и не равнодушны они. — В. М.)<…>…Я видел, что происходят факты, доказывающие существование враждебных, для человеческой жизни гибельных обстоятельств, и эти гибельные силы сокрушают избранных, возвышенных людей. Я решил не сдаваться, потому что чувствовал в себе нечто такое, чего не могло быть во внешних силах природы и в нашей судьбе, — я чувствовал свою особенность человека» (2, с. 282).
Замечательные слова: в нашей судьбе нет того, что есть мы, — нет человека, и мир, где мы живем, не может быть прекрасным, он глушит человеческое в нас; но вместе он прекрасен, ибо не будь его, не будь нескончаемых посягательств на человеческое в нас, мы, не исключено, так и не проснулись бы от вечного сна косной материи — небытия.
Однако у Платонова в слове «прекрасный» не читается этот смысл, и я усматриваю в его словоупотреблении свойственное ему противоречие слепой веры в коммунизм, в советский строй и художественной критики этих явлений (в «Чевенгуре», «Котловане») — противоречие, не осознанное самим автором.
Одновременно со стихами Платонов писал статьи об искусстве, приоткрывающие его эстетику. В них он обосновал то, что можно считать его эстетическим утопизмом, — своего рода автокомментарий стихов, прозы, его историко — культурной идеологии.
Июль, 1920 г., из рецензии «Но одна душа у человека» на спектакль Воронежского театра по роману Ф. М. Достоевского «Идиот»:
«Мы живем в то время, когда пол пожирается мыслью. Страсть, темная и прекрасная, изгоняется из жизни сознанием. Философия пролетариата открыла это…» (3, с. 519).
Автору 21 год — гадательная причина его пафоса. И все же, что это за время, когда пол пожирается мыслью? Надо не разбираться ни в том, ни в другом (или не чувствовать их в себе), чтобы ставить их в подобные отношения. Будь так, люди повымрут. Страсть изгоняется сознанием? Разумеется, не философия пролетариата открыла это, давно известно, и, к счастью, все обстоит не так. Писатель лишь выдает собственные настроения. «Буржуазия и пол сделали свое дело жизни — их надо уничтожить» (3, с. 519).
Уничтожить пол? Что значит эта метафора? Тут не просто ослепление от увлеченности, это ослепление мыслями, взятыми из книг; логикой, не соотносимой с жизнями других, — типологическое мышление утописта, притом русского. К тому же Платонов, можно предположить, еще разгорячен революционным пафосом, иначе откуда бы взяться словам: «Пусть не женщина — пол со своей красотой обманом, а мысль будет невестой человеку» (3, с. 519).
Пол для Платонова — женщина, мужского варианта он не рассматривает, что должен бы сделать как мыслитель. Вероятно, замечу вскользь, пол был тогда предметом его особой заботы — здесь материал для психоаналитика, занятого разгадыванием особенностей личной жизни по следам в художественном, умственном или ином творчестве. Однако характерная деталь: личные тяготы (заботы, недоумения) социальный утопист (а таков Платонов) воображает чуть ли не всемирно — историческим делом. У него проблемы с противоположным полом — и вот, готово: пол объявлен исполнившим свое дело жизни, его надо уничтожить заодно с буржуазией. Так в революцию шли от неразрешимости личных конфликтов, мотивируя исторической необходимостью. В близко — похожей логике выстроены отношения героев «Что делать?» Чернышевского. В. Набоков обратил на это внимание в романе «Дар».
Платонов, продолжает:
«Мышкин — родной наш брат. Он вышел уже из власти пола и вошел в царство сознания» (3, с. 520).
Каково суждение: наш брат, т. е. он почти мы, он — это мы, любой из нас, наверное, и автор среди этих «мы», на самом же деле — только автор. Незамаскированное высказывание имело бы вид: Мышкин — это я, и все, что пишется о нем, я пишу о себе, но не могу (не хочу, не умею, стесняюсь) признаться.
Выйти из царства пола Мышкин не мог, он там никогда не был, но если «Мышкин — это я», утверждение понятно: так Платонов представлял решение собственных задач, и свое решение увидел спасительным для человечества. Из романа Чернышевского такой способ думать знаком.
Отношение к полу, понимание жизни пола многими социальными утопистами типологично: они чувствуют (по своим переживаниям), что эта сила плохо контролируется; что ум, интеллектуальный талант здесь не имеют решающего значения (именно на своем опыте хорошо знают); что главная роль принадлежит совсем иным качествам (которых сами утописты чаще всего лишены, либо эти качества в них слабо выражены); что, наконец, в этой сфере преобладает произвол — как раз то, чего авторы утопических проектов не в состоянии объяснить, понять и что поэтому разрушает любые социальные планы.