Страница 65 из 69
Я обернулся и поглядел на него. Прямо.
— Господин учитель. Я понимаю, что вы пытаетесь шутить. И понимаю, что сам слегка... либерален и, возможно, создал у вас неверное впечатление. Но я вас попрошу воздержаться при мне от таких высказываний. Во избежание.
Он, кажется, устыдился.
— Простите, господин директор.
Я послал его собрать младших и умыть, чтоб они хоть отдаленно напоминали человеческих существ.
Приехали они часа через два — две медсестры, приставленная к ним дама из попечительского совета и могучий шофер. Медсестры уже привычно разложили инструменты в медицинском кабинете. Я оставил Радевича наблюдать и увел высокую гостью потчевать к Лине. Если честно, не люблю я созерцать эти процедуры.
Белта, который от сдачи крови был освобожден, занял Марылин наблюдательный пункт, хотя вряд ли мог увидеть или услышать что-то необычное. С дамой-попечительницей разговор у нас всегда одинаковый. Она умиляется деткам, хвалит наш огород, воздух, речку и Линины кулинарные таланты. Я пытаюсь донести до Совета, что детям нужна одежда, учебники и какая-то еда, кроме выращенной на огороде. В ответ мне снова начинают хвалить лес и речку.
— Если б не моя работа, — говорила дама, — я б сама с таким удовольствием сюда переехала! Ну посудите сами, разве можно это сравнить с го...
В этот момент до нас донесся крик. Отчаянный, ненавистный, во все легкие; так кричат люди, доведенные до предела.
— Мало вам? Еще надо, гады? Не хватило? На, берите, вот вам, упейтесь! Пейте, упыри, когда вам уже достанет! Вот вам, пся крев!
Голоса я сначала не узнал — у Домбровского не в привычках было кричать, как истеричная девица. Когда я добежал до кабинета, Радевич уже скрутил его, заломив руку за спину, прихлопнул рот.
Но было поздно, в хор вступил Антич. Теперь он схватил скальпель и не глядя колотил себя лезвием по запястью. На тоскливо-желтый, выскобленный пол кабинета летели яркие капли.
— Вот, берите, залейтесь, курвы, чтоб вы с этой кровью сгнили, чтоб вы...
Этого я сам обезвредил, только искра уже пошла: кто-то тут же подхватил, малышня запищала, девчонки завыли, кто-то еще попытался цапнуть скальпель. Сестричка помладше испуганно вжалась в стену, белая косынка съехала набок. Старшая деловито сгребала со стола пробирки, чтоб не попали под горячую руку.
— Тихо! Тихо, сказал!
Лина в дверях отпихивала прибежавшего на помощь шофера.
— Молчать! Спокойно, я сказал! А ну!
Через пару минут все стихло. Домбровский перестал вырываться, обмяк и уставился в стену. Антича я тоже отпустил. Лина утешала расплакавшуюся малышню. Сестричка отлепилась наконец от стены, но и у нее глаза были на мокром месте. Из-за водительского локтя в дверь протиснулся Белта и стоял молча.
— Да что здесь произошло?
— Мальчик, — испуганный взгляд на Домбровского, — у него вена исколота, брать неудобно... ну я у него попросила... может, другую руку... а он...
— Ну тише, тише. — Мне хотелось поправить косынку на ее светлых волосах. Стой; не до этого сейчас.
Мальчишек заперли. Дама-попечитель тут же прекратила восторгаться и стала мне выговаривать:
— Вы должны понимать, попечительский совет долгое время закрывал глаза на... некоторые нарушения. Скажем, отсутствие охраны здесь выглядит просто вопиющим. Не мне же вам рассказывать о врагах Державы.
— Действительно, — сказал я. — Не вам.
Она поджала губы:
— Мы сносили это, потому что ваш интернат казался нам образцовым. Но после сегодняшнего инцидента... не стану скрывать, вы меня огорчили. Если такое повторится, мы должны будем принять меры...
Я наконец усадил ее в машину, а сестры все еще возились в медпункте. Я собрался было идти за ними, но тут старшая выбежала сама.
— Час от часу не легче, — сказала она, поравнявшись со мной. — У меня две пробирки с кровью пропали! Мы с Анной обыскались, по сто раз все пересчитали. Как я отчитываться буду, господин директор? Ну я понимаю, сережки у меня увели в прошлый раз, но кровь-то им зачем?
***
Вот жара поднялась. Душно, и нигде не укрыться. Задернул занавески, а солнце настырно лезет в окно. Сияет, слепит, даже мошкара попряталась. Хорошая погода, так ее...
— Что ж вы, сволочи, делаете?
Они молчали. Антич сидел пристыженно, голову в плечи втянул, смотрел на свои колени. Домбровский поскребывал ногтями по бинтам, на меня не глядел.
— Вы вообще соображаете? Старшие корпусов, скажите на милость. Опора и надежда. Так всех подставить...
Молчат. Муха пробудилась, жирная, ленивая, прошлась по краешку стола. Взлетать не стала.
— Вы понимаете, что будет, когда сюда нагрянет комиссия? Серьезная, а не из города.
— Простите, пан директор, — хрипло сказал Домбровский.
— Этот интернат просто закроют. А вас, паны мои хорошие, отправят в городские школы. И ладно вас, по вам школа и так плачет — а малышню-то за что?
— Простите, — сказал Домбровский.
— Я прощу... А остальные вас простят, как думаете?
Антич — громоздкий, с пробивающимися усами Антич — вдруг заплакал в голос. Дитя малое. Домбровский ожесточенно чесал перевязанную руку.
— Прекрати! Бинтов на вас переводить еще. А если б артерию задел, недоумок? А ты пошел вон, баба истеричная. Знаешь, куда идти. Ох, вы у меня насидитесь... Домбровский, стой.
Он остановился машинально, все так же пряча взгляд.
— Я виноват. Я не подумал.
— Ты пробирку с кровью взял?
Тут он вскинулся:
— Мне-то зачем?
И на миг глаза прикрыл — будто понял что-то — и испугался.
— Так. Белта, значит?
— Белта? — идеально-невинный взгляд. — Зачем это Адьке? И вообще... он не вор. Вы же знаете, пан директор.
Вор не вор... а против некоторых искушений натура бессильна. Что ж, спросим у Белты.
— Юзеф, — у него спина напряглась, — вот объясни мне, почему ты все еще здесь?
— Прошу... извините.
— Ты взрослый парень. Заначку себе наверняка успел сделать, пути прощупать. Где твои лесные братья обретаются — наверняка знаешь. Так что ж ты до сих пор здесь торчишь?
Он стиснул порезанное запястье.
— Кто ж от такого добром уйдет?
— Ты уйдешь, Юзеф, — сказал я. — Если я еще раз от тебя — или про тебя — что-то услышу.
***
Он ушел, а злость осталась. Необыкновенно сильная злость — я не знал, что с ней делать, не знал даже, на кого так разозлился. На несчастных этих комедиантов, на госпожу-попечительницу, на тех, кто берет кровь у моих ребят — нашли, слава тебе цесарь, полнокровных...
Естественно, больше всего я гневался на себя.
Нельзя допускать такого гнева — клокочет внутри, пьянит, его не унять, и глупостей можно натворить не хуже, чем по пьянке. Тот, кто работает с детьми, на подобную злость не имеет права.
***
От Марыли я тоже ничего не добился: она увлеклась представлением, как и все, и тех двух пробирок не видела. Пришлось ловить маленького щуплого Черненко. У семилетнего Черненко были ловкие паучьи пальцы, и он считал ниже своего достоинства пропустить гостей, не взяв у них что-нибудь на память.
— А шо я? — завертелся, захныкал он. — А шо я-то сразу?
— Что взял?
— Шо я взял, не брал я, пустите...
Я подставил раскрытую ладонь. Мальчишка облизнул воспаленные губы, пошарил где-то в глубине кармана и нехотя положил на ладонь браслет из разноцветного стекла.
— Силен... Стекляшки же одни, зачем тебе?
Он пожал одним плечом и снова захныкал.
— Слушай, Черненко. А у медсестры кто пробирку стащил?
— Шо, я брал? Я не брал, шо я опять...
А сам втянул голову в плечи и смотрит мне на ботинки.
— Но видел ведь, кто взял, — сказал я осторожно.
— Та видел... а вы не поверите.
Он замолк, уставился в землю, ковыряя на губе болячку. В конце концов мне это надоело.