Страница 12 из 86
— Это как так, если там с осени уже посеяно, ведь загубите озимые!
— Озимые мы не трогаем, а саму эту землю оставляем отдыхать. Золы туда подсыпаем, что нажигаем после очистки леса, навоз разбрасываем перепревший и камень-известняк понемногу пережигаем, а потом чуток пушонки добавляем. От этого земля легчает, и плуг по ней веселее идёт. Ну и родит не в пример обильней. Не так, как сразу после пала, но голодать не приходится.
— А в оброк много берут?
— По восемь пудов с работника ржи, да овса по двенадцать.
— И сколько ж работников тут?
— Восемь. Шесть ведь хозяйств, да у двоих сыновья взрослые уже. После жатвы один в солдаты податься хочет, а второй женится. Вон уже брёвна ждут, когда избу из них рубить станем.
— А скажите, добрый человек тот разумник, что вас землю удобрять надоумил, он не из Берестова сюда заглядывал? — есть у Гриши подозрение, что это Филипп местным мужичкам насоветовал.
— Нет. Это Волкер-немчин. Его Акулька, вдова моего старшенького, на ярмарке из холопства выкупила, чтобы было кому работать, ну да потом он уже и не холопом стал. Сошлись они по молодому делу, деток завели, да и меньшицу потом приняли. По-людски живут, — старик отвечает обстоятельно, с видимым удовольствием.
— За что же Волкера того похолопили?
— Полоняник он. Чурсайцы его в набеге взяли. Сюда на Ендрик они добычу свою привезли продавать, что награбили, да только не шибко торг у них шёл. Так что с Акулины недорого взяли.
— Необычные дела! Так что, дедушка, кроме вашей деревеньки никто больше такой способ землю в плодородии соблюдать не перенял?
— Как не перенять? В Берестове, да в Царёвке, в аккурат, куда наших девок замуж взяли, там и осели мужики на месте. Перестали на корчёвке надрываться.
«Интересные дела», — размышлял царевич. — «Это ведь, получается, что многожёнство — обычай языческий — всё ещё в ходу».
Лошади, пущенные рысью, вскоре пронесли своих седоков мимо бывшей деревни, которая угадывалась уже невнятно. И срубы, и камни печей отсюда были перевезены на новое место, а всё остальное сгнило за долгие годы. Отдельные столбы бывшей изгороди угадывались среди березняка, где крошечные ёлочки и сосенки виднелись то тут, то там. Если бы не пара развалившихся построек, видимо, брошенных из-за ветхости, и теперь догнивающих бесформенными кучами, то вообще могли и не заметить останков деревушки.
Перед полуднем увидели большой дым, а ещё через час добрались до широкой просеки, на которой пылали огромные костры. А вот тут земледелие велось старинными методами. Сваленный зимой лес просох и сгорал. В дальнем, уже выжженном конце будущей нивы, шла корчёвка. Огромными, сделанными из целого древесного ствола вагами, подсунутыми под пень через подкоп, из земли вырывали обугленные колоды с корневищами, тоже пострадавшими от прошедшего по верху пала.
Хотя, на полянке неподалеку женщины расстелили рушники, и накрывали обед для своих чумазых от растёкшегося по лицами вместе с потом пепла мужичков. Поздоровались, достали из сум пироги, что прихватили с собою в дорогу, и напросились к общему столу. Поначалу в их сторону косились, но когда хряпнули по глоточку налитого из Федоткиной фляжки курного вина, да закусили ещё мягкими — утром из печки — расстегаями, подобрели и разговорились. Гости помалкивали и выслушивали жалобы на тяжкий труд. Потом кто-то помянул балакинских ребят и все их дружно осудили за непочтение к обычаям предков и за лодырство. Они, видишь, зимой на санках катаются с заготовленной с осени палой листвой, а по-настоящему, как крепкие мужики и не работают.
Слушая разговоры и поглядывая на собеседников, Гриша вдруг словно прозрел. Ведь тут все — родственники между собой. Старший — большак. Глава рода. Всяк, сказавший слово, поглядывает в его сторону — не прогневил ли. Детворы нет — наверняка в деревне осталась под присмотром девок и молодых мамок. А парни-подростки вообще сидят молча, как и заведено исстари. Когда спрашивали, кто они такие и куда едут, то вопрос адресовался Василию — взрослому. А они, хоть и одеты не в пример добротней, вообще никого тут не интересуют. Как и их мнение.
После обеда все часок подремали, да и снова принялись за работу. Гриша стал помогать. Подростки подкапывали пни, а большие мужики прилаживали опору, пропихивали в прорытый ход бревно и наваливались на его конец. Иногда получалось сразу, иногда с невесть какой попытки после переналадки опоры, или рыхления земли вокруг корней, а бывало, и совсем не выходило. Тогда пень терзали топором и раскладывали под ним костёр, а корни подкапывали по очереди и вырывали той же вагой по одному.
Что царевич приметил — это, что топором или лопатой он действует сноровистей своего товарища, хотя до мастерства деревенских парней ему далеко. Да и устал Федот заметно скорее — считай, только оправился после «злодейства», что сотворил с ним Наташин батюшка. Поэтому слишком задерживаться здесь ребята не стали. Поехали дальше.
Заночевали в казачьей станице. Она всяко побольше и побогаче, чем деревенька обычных крестьян. Домов тут не пять-шесть, а поболе десятка. Стоит она, почитай, уже неподалеку от морского берега, отступив от кромки воды так, что море видно, но подалеку. На вышке дозорный поглядывает по сторонам, и дюжина лошадей пасется на луговине осёдланными. Сами же казаки управляются по хозяйству в своих дворах. Особенно слышен звук отбиваемых кос. Кругом поля с теми же овсом и рожью. Место тут безлесное, но постройки деревянные, поставленные тем же способом, что и в других местах — четыре стены, да сени прирублены. А вот крыши не на два ската, а на четыре, под соломой.
Гриша всё примечает и даже записывает кое-что в тетрадку. В отличие от крестьян, не проявивших особого интереса к личностям проезжих, здесь выспросили и имена и кто они такие. На счёт того, что прибыл к ним сам царевич с товарищем и слугой, удивления или недоверия не высказали и ужином накормили как следует. Попытку поговорить о видах на урожай не поддержали, так что ничего тут выведать не получилось. Да уже и не хотелось, честно говоря. Проехали они сегодня немало, так что завалились спать по лавкам в крайней избе, где нашли себе пристанище.
Тревога поднялась ночью. В свете луны и масляных фонарей выводили из стойл лошадей, седлали их и собирались у подножия сторожевой башни. На соседней вышке зажегся сигнальный огонь, поэтому десяток казаков вооружились и отправились на просьбу о помощи. Гриша с Федотом тоже к ним присоединились. А конюх-кучер Василий следом отправился.
Через полчаса скачки добрались до соседней станицы. Оказалось, что здешний часовой разглядел сигнал на следующей по цепи заставе, и отряд из этого селения туда уже убыл. Помчались дальше. Тоже около получаса энергичного движения, и стало видно, что впереди дело неладно. Среди домов ворошилось многорукая и многоногая масса людей, звенела сталь, звучали выстрелы.
Казачонок выскочил, замахал руками и закричал: — от берега зайдите!
Приняли левее, а затем резко свернули вправо и пики всадников наклонились вперёд. Кого-то они закололи, кто-то сам вылетел из седла. Шашки покинули ножны, и пошла рубка. Гриша видел только людей в незнакомой одежде и с головами обмотанными тканью и колол, рубил, отбивал, пока всё не кончилось.
Светало. Далеко отсюда в море покачивалось на волнах какое-то судно, не слишком большое. Примчался еще один десяток из дальней отсюда станицы, не успевший к заварухе. Он сразу повернул вслед группе тюрбаноносцев, убегающей в сторону корабля. Из под тел убитых и раненых извлекали казаков, и не все они подавали признаки жизни. Федотка держался за плечо — колотая рана, но, кажется, не чересчур опасная. Василий лежал на спине, и с его ноги срезали сапог, распарывая голенище.
— Это не твоё? — молодой казак протянул Грише на ладони отрублено ухо.
Схватился руками — оба на месте. И увидел в глазах парня весёлые искорки. Ох и шуточки!