Ричард Львиное Сердце

А Жанна тем временем оставалась в замке Сен-Поль-ля-Марш. Она много молилась, мало выходила из дома, виделась с немногими. Затем явился (слухом земля полнится!) сэр Жиль де Герден, как заранее знала Жанна. Он опустился перед ней на одно колено и поцеловал ей руку.

Жиль был коренастый широкоплечий молодой человек племени черноволосых нормандцев, румяный, с большими челюстями и маленькими глазами, с низким лбом и шарообразной головой. Он был ростом не меньше Жанны, но казался ниже и был ненаходчив в разговоре. Он полюбил её ещё тогда, когда она была двенадцатилетним подростком, а он состоял сквайром при её отце, чтобы научиться мужским доблестям. Король английский посвятил его в рыцари, но она, Жанна, сделала его мужчиной. Она знала, что он скучен, как стоячее болото, но что это был человек добрый, честный, здоровый и довольно состоятельный. Как только Жанна увидела его, она тотчас же поняла, что это — однолюб, который будет всегда хорошо обращаться с ней.

— Помоги мне, Господи, и ему тоже! — подумала она. — Возможно, что он скоро понадобится мне.

Глава III

В КАКОЙ ТИХОЙ ПРИСТАНИ НАШЛИ ПРЕСТАРЕЛОГО ЛЬВА

В Эврэ[34], по ту сторону кустарников, граф Ричард нашел всех своих товарищей[35] — виконта Адемара Лиможского (его ещё звали тогда Добрым Виконтом), графа Перигорского, сэра Гастона Беарнского (который действительно его любил), епископа Кастрского, монаха Монтобанского (птицу певчую); наконец, несколько дюжих рыцарей с их сквайрами, пажами и оруженосцами. Он два дня поджидал там аббата Милó с последними вестями о Жанне; затем во главе отряда в шестьдесят пик проворно направился через болота к городу Лювье.

После своего первого приветствия: «Добро пожаловать, мои лорды!» — он говорил весьма мало и был холоден, а после своей беседы с Милó, поутру, ещё в постели, и совсем перестал говорить. Один, как и подобало члену его дома, ехал он во главе своих воинов. Даже монах-щебетун, который помнил его брата, Генриха, и часто вздыхал по нем, и тот боялся взгляда его грозных очей: как синие камешки сверкали они, преисполненные холодного блеска. В такие минуты, как эта, когда человек стоит лицом к лицу с предстоящей задачей, люди уверяли, будто видели, как ведьма сидит за спиной анжуйца.

Едва ли было время в короткой жизни Ричарда, когда он не был открытым врагом своего отца, но теперь он об этом не думал. Он мог бы сказать, что не всегда был в этом виноват, но никогда не говорил. А я могу заявить, что расточительность этого тридцатилетнего принца была ничто в сравнении с тем, как рассорил свое наследство старший родич. В припадках ярости Ричард всё это сознавал и находил себе оправдание; но проходил порыв — и, смягчившись, граф начинал взваливать на себя всевозможные обвинения, уверяя себя, что за то-то и то-то он мог бы полюбить этого закоснелого в жестокости старика, который, наверно, не любил его.

Ричард не был ни ослом, ни клячей: он поддавался убеждениям и с двух сторон. Первое, это — раскаяние: оно могло растрогать его до глубины души и заставить упасть на колени со слезами. Второе — привязанность: если проситель был люб ему, он тотчас сдавался. На этот раз не совесть погнала его в Лювье, а любовь к Жанне. Сначала, когда Жанна защищала перед ним святой Гроб, старика-отца, сыновнее повиновение, Ричард только смеялся над доброй дурочкой; но теперь, когда она уже успела поумнеть и умоляла его сделать ей удовольствие — растоптать её собственное сердце, которое она сама же отдала ему, он не мог ей отказать. Он был побежден, но не убежден.

Ричард ехал один, на триста ярдов впереди своих вассалов, погруженный в размышления о том, как бы ему, уступая, соблюсти честь. Чем больше он думал, тем было ему неприятнее; но он видел ясно всю необходимость, которая приступала к нему, как с ножом к горлу. И, как всегда случалось с ним, погружаясь в свои думы, он принимал вид каменного изваяния. «Что ни говори, — пишет аббат Милó, — а у каждого члена Анжуйского дома была своя неприступная сторона; до такой степени свыклись эти люди с жизнью крепостей!»

С холмов открывался вид на широкую равнину, орошенную множеством рек, видны были башни города Лювье, из которых главные опоясывали целый сонм красных крыш. У самых стен стояли рядами белые палатки, клубились столбы дыма, виднелись повозки, люди, лошади; и всё-то это было такое маленькое, беспорядочное, суетливое, как рой пчел. Посреди этого военного сборища находился красный павильон, а сбоку — штандарт[36], слишком тяжелый для того, чтоб развеваться по ветру. Всё купалось в чистом, хотя и бессолнечном воздухе осеннего нормандского дня. Время было близко к полудню. Ричард выскакал на пригорок впереди своих спутников.

— Мои лорды! Вот английская сила! — говорил он, указывая рукой.

Все остановились рядом с ним. Гастон Беарнец пощипывал свою черную бородку.

— Покончим счеты, — проговорил этот рыцарь, — прежде, чем меч будет вынут из ножен!

— Что? — вскричал граф. — Неужели отец прикончит собственного сына?

Никто не возразил: и Ричард вдруг сам устыдился своих слов.

— Бог свидетель! — проговорил он. — Я не замышлял никакого нечестия: как можно благороднее исполню предпринятое мной. Идемте, джентльмены!

Ричард двинулся вперед.

Королевский лагерь был защищен рвом и мостом. У барбакана[37] все аквитанцы, кроме Ричарда, спешились и стали вокруг него, в то время как глашатай отправился возвестить королю, кто прибыл.

Король прекрасно знал, кто к нему пожаловал, но предпочел не знать. Он так долго держал у себя глашатая, что приезжие вполне могли разозлиться, затем послал сказать графу Пуату, что его можно принять, но только одного. Пользуясь своим правом быть на коне, Ричард поехал один, вслед за глашатаями, но шагом. Дорóгой никто не приветствовал его. Приблизившись к штандарту, граф спешился, увидел привратников у входа и бросился в палатку, которую перед ним распахнули, словно лесной зверь, завидевший добычу. Там он вдруг окаменел и резко грохнулся на оба колена. Посреди большой палатки сидел старый король, его отец, коренастый, взъерошенный, с работающими челюстями и беспокойными пылающими глазками. Руки его лежали на коленях, а в них торчал длинный меч наголо. Подле него стоял его сын, румяный и тоненький Джон, а дальше делали круг его пэры — два епископа в пурпурных мантиях, рябой монах из Клюни[38], Богэн, Гранмениль, Драго де Мерлю и ещё несколько человек. На полу помещался секретарь, покусывая свое перо.

Король выигрывал, когда восседал на троне: верхняя половина туловища была у него лучше, более походила на мужчину. Его рыжие редкие волосы распались в беспорядке; на лоснящемся красном лице выступали шрамы и прыщи; кривые челюсти, толстая шея, широкие плечи делали его похожим на быка. Узловатые, грубые руки, длинные, превыше всякой меры, губы с выражением жестокости, нос как клюв у хищной птицы, — всё было словно вырублено из дерева грубой рукой и так же топорно размалевано. А если что и оставалось тут человеческого, то искажалось глазами, в которых кипела горечь страдания, как у падшего ангела: анжуйский бес пожирал глазами короля Генриха на виду у всех. Это придавало старику сходство с диким вепрем, который острит свой клык об деревья, довольный тем, что он отвратителен, великолепный тем, что так силен и одинок.

Впереди не было ничего утешительного. Как ни мало знал Ричард своего отца, в этом он не мог ошибиться. Старый король был на втором взводе: его снедала ярость. Его злило то, что сын сейчас преклонил колени, а ещё более то, что он не сделал этого раньше.

Представление началось с шутовства. Король прикинулся, что не видит сына, а тот продолжал стоять на коленях, как кол. Король говорил с принцем Джоном с неприличной разнузданностью и с каждым словом выпаливая свою злость: даже смущались его епископы, краснели его бароны. Старик бесконечно унижал себя, но, казалось, утопал в наслаждении своим позором. У Ричарда подступил комок к горлу.

34

Эврэ — промышленный город у реки Эры, в 100 верстах от Парижа. Он весьма стар и потому построен неправильно. В нем сохранились разные древности, в том числе величественный готический собор.

35

Упомянутые здесь вельможи — все аквитанцы. Графство Лимузен со столицей Лиможем лежало на севере Аквитании. За ним к югу, до реки Дордоны, шло графство Перигор, а далее к юго-востоку, у реки Тарна, притока Гароны, лежало графство Монтобан, зависевшее от графов тулузских. Оно было средоточием сначала еретиков-альбигойцев, потом гугенотов. За Монтобаном, далее на юго-восток, у верхнего течения Тарна, расположен Кастр (от лат. castrum — лагерь) — город, основанный бенедиктинцами соседнего аббатства. Им управляли епископы, возведенные потом в графское достоинство. Кастр присоединился к французской короне лишь в 1519 году. Тогда же он стал одним из гнезд гугенотов; в нем подолгу проживал гонимый католиками Беарнец, будущий Генрих IV. Беарн составлял юго-западный угол Аквитании, граничивший на юге с Арагонией, на западе — с Наваррой, от которых его отделяли отроги Пиренеев. Там обитали древние баски, язык которых сохранялся до революции 1789 года да и теперь не совсем вымер. Беарн составлял сначала часть Гаскони (или Басконии, страны басков), потом стал независимым виконтством. Его виконты прославились подвигами в крестовых походах. Их последняя отрасль Жаниа д’Альбрэ, сделавшая свою землю пристанищем гугенотов, вышла замуж за Антона Бурбона и оставила наместником Беарна (1572) своего сына, будущего Генриха IV. Этот «Беарнец» присоединил свою землю к французской короне.

36

Штандарт — императорский (королевский) флаг, поднимаемый во время пребывания императора или короля на месте (корабле или во дворце).

37

Барбакан — арабское слово; означал в средние века укрепление перед воротами. У летописцев он называется ещё «barra» — заграждение, баррикада.

38

Клюни — знаменитый монастырь, опора аскетизма и папства, у реки Соны к северу от Лиона. Он был основан Вильгельмом Благочестивым, герцогом Аквитании, в 910 году. Здесь устав бенедиктинцев был доведен до крайней строгости, чтоб поднять духовенство, павшее тогда нравственно: на эту «черную» братию налагался также обет молчания. Вскоре у клюнийцев явилось много подражателей; и все новые монастыри составили особую конгрегацию или союз, под руководством аббата Клюни. В описываемое время в конгрегации насчитывалось уже более 2000 монастырей по всему Западу. Архиаббат Клюни имел неограниченную власть над всей братией и сам подчинялся только папе, пренебрегая местными епископами. В Клюни подготовилась и та церковная реформа, которую проводил Григорий VII. Этот орден был уничтожен французской революцией.