Ричард Львиное Сердце

— Ну, скажи мне всю правду! — крикнул Ричард глухим, старческим голосом.

— Это правда, как Бог свят, — ответил Бертран де Борн.

Граф поднял голову вверх, как собака, когда она лает на луну. Раздался хохот — не веселый, даже не скрывающий печаль, а самый злой, насмешливый, душу раздирающий хохот. Один из часовых толкнул товарища локтем, но тот отмахнулся. Ричард протянул свои длинные, сжатые в кулаки руки к безмолвному небу.

— Преклонял ли я колена пред успехом? — закричал он. — Склонял ли я когда голову? О, милосердный Повелитель! О, Судия Израилев! О, Отец царствующих! Услышь же притчу о блудном сыне! Отец, я согрешил перед Небом и Тобой, я не достоин больше называться Твоим сыном! О, обжора! О, блудливый пес!

— Клянусь светом Евангелия, граф Ричард, то, что я пел, чистая правда! — сказал Бертран, всё же осклабляясь и тоже кусая себе ногти.

Его голос остановил Ричарда. Он обернулся, сверкнув на него глазами.

— Эх ты, школьный рифмоплет! В этом единственная твоя заслуга, да и та не вполне тебе принадлежит. Твои шутки — вздор, твой трагизм — кошачье мяуканье, но твои новости, приятель, — слишком богатый материал для твоего горла, этого стока нечистот! Трагизм?! Нет, похуже: комизм!.. О, небо! Ну, слушай же теперь!..

И, в горьком сознании позора, он начал изображать пальцами:

— Вот тут двое: отец — по воле самого Господа Бога — и сын — по воле своего отца. И молвит отец: «Сынок! Ты — потомок королей. Возьми себе в жены эту женщину, она — тоже царской крови. Возьми, ибо я в ней больше не нуждаюсь». И вот тихонько вылезает изнутри шатра белая тряпица; заметь, откуда она появилась! Сын преклоняет перед ней колени. — «Согласна ли ты взять в мужья моего сына?» — говорит отец. — «Да, душа моя!» — отвечает она. — «Смотри, он всё равно что мой портрет», — говорит отец. — «Все же лучше, чем ничего», — говорит она… милостивый отец, коленопреклоненный сын, сговорчивая дама! Соглашение состоялось и — конец делу!

И Ричард снова захохотал, закинув голову и глядя в сизо-серое лицо неба. Затем он вдруг, как молния, сорвался с места и схватил Бертрана за горло. Тот повалился навзничь с подавленным криком, а Ричард пришпилил его к земле.

— Бертран! Лающий пес! — проскрипел он. — Паршивая собака в моей своре! Если твое рычанье — правда, ты оказал мне и всем моим такую услугу, какой и не подозреваешь. А мне нетрудно сделаться первым богачом во всём христианском мире. Ну, ленивый трус, ты ведь дал мне свободу! — И Ричард вскинул вверх ликующими глазами, бросая свою работу над горлом собеседника. — Да нет же, нет, Бертран, это неправда! — кричал он, тряся его, как крысу. — Но если это неправда, я вернусь, Бертран! Вернусь — и вырву твою лживую горловину из её помещения, а твоим гнилым сердцем накормлю перигорское воронье!

На губах у Бертрана показалась пена, но Ричард не давал ему пощады.

— Да, коли так, — продолжал он, скрежеща зубами, — я намерен покончить с тобой! Если б только мне не нужно было ещё кой-чего от тебя добиться, мне кажется, я тут же и прикончил бы тебя. Но скажи: откуда у тебя эти новости? Говори сейчас: не то мигом очутишься в аду!

Ричард позволил Бертрану слегка приподняться, чтобы добиться ответа, и узнал, что эти сведения он получил от графа де Сен-Поля. Нужды нет надеяться, что это была неправда: при упоминании этого имени в голове у Ричарда помутилось. Весьма смахивало на то, что это было дело Сен-Поля: у него был прямой расчет.

Но на том же основании Сен-Поль мог оказаться и лжецом. Ричард видел ясно, что, во всяком случае, ему необходимо разыскать Сен-Поля сейчас же.

— На коня! На коня, Гастон! — закричал он на весь двор.

На поднятый им гвалт, который одинаково мог предвещать и убийство, и пожар, и разбой или же грех против святого Духа, сбежалась целая толпа челядинцев.

— На коня, Беарнец, на коня! Где, чёрт его подери, может быть этот Гастон?

В тот же день Бес Анжуйский покинул Отафор, будто сорвавшись с цепи.

Гастон осторожно явился после всех, поглаживая рукой свою бороду, и увидел, что Бертран де Борн лежит беспомощно под лимонным кустом, у самой стены. Ричард, вне себя, принялся распространяться о случившемся, это его отрезвило. Между тем как Гастон выводил свои заключения, Ричард, вместо того, чтобы его слушать, тоже сам про себя делал выводы.

— Дорогой господин мой, Ричард! — рассудительно говорил Гастон. — И странно и жалости достойно, что вы до сих пор ещё не знаете Бертрана: это показывает, что у вас не хватает смекалки. По-видимому, его назначение — быть колючим шипом в анжуйском ложе из роз. Ну что он делает с тех пор, как ему угодно было явиться на свет? Только и знает, что наговаривать вам всем друг на друга. Что он сделал с несчастным молодым королем и с Джеффри? Есть ли во всём мире хоть один человек, которого он ненавидел бы больше, чем старого короля? Ах, да, есть: это — вы! Вот вам доказательство. В последний раз, как они оба встретились в этом самом замке, ваш отец, король, поцеловал его, простил ему смерть Генриха и отдал ему обратно Отафор, и Бертран ответил ему поцелуем, чтобы, значит, жить в преизобилии любви. Иуда, Иуда! Что сделал Иуда затем? Ричард, милый, обдумаем всё это немного, только не здесь! Поедем в Лимож[51] и пообсудим вместе с виконтом. Но, во всяком случае, прежде всего убьем Бертрана де Борна!

Как я уже сказал, в продолжение всей этой речи, имевшей много веса, Ричард обдумывал про себя. Он всегда остывал так же скоро, как вспыхивал. Так и теперь: просматривая чудовищную басню поближе справа и слева, он убедился, что если Сен-Поль и разыграл тут роль лисицы, то кто-нибудь должен же был сыграть роль козла. Он невольно вспомнил про Лювье и про некоторые отвратительные тайны, которые оскорбляли его чувства, возбуждали в нем отвращение сами по себе, но не касались его лично. Теперь же все они приняли насмешливый облик, словно безобразные головы страшилища, которые высовываются из тьмы кромешной, чтобы показывать ему язык. За потрясением, которое вызвало в нем первое смущение, последовал приступ ярости — бледной, холодной и смертельной, как ночной мороз.

О, как ему хотелось вонзить свои зубы в чье-нибудь горло! Но нет! Теперь он, Ричард, потихоньку поведёт дело, сперва расчистит себе дорогу и подкрадется к добыче. Ведь леопард крадется ползком, чтобы нанести смертельный удар. Ричард обдумал всё. Он порешил послать Гастона на юг — в Ангулем[52], в Перигор, в Оверен, в Кагор. Пусть рог звучит над каждой темной долиной, а ратники охраняют каждую белую ленту дороги! Сам же он поехал в свою столицу, Пуатье.

Бертран де Борн видел, как он уезжал, и до того теребил свои волосы, что они встали дыбом, как тростник, колеблемый ветром. Любил ли он зло, или нет? Многие говорят, что дышал им. Питал ли он зависть к графу анжуйскому, которую ещё не успел утолить? Был ли он в заговоре с принцем Джоном, или взаправду воображал, что делает одолжение Ричарду? Пусть это решают философы, знатоки рода человеческого. Если же у него была склонность к трагизму, то он, бесспорно, теперь предавался ей и дал самому себе обильную пищу для новой «Сирвенты на Королей». По крайней мере он чрезвычайно суетился по отъезде Ричарда и сам готовился к продолжительному путешествию на юг.

Глава VI

ПЛОДЫ ТЕНЦОНА: ТЫЛ СЕН-ПОЛЯ И ПЕРЕД МОНФЕРРАТА

Пока граф Ричард ожидал в Пуатье аквитанских новобранцев, он нашел время написать Жанне Сен-Поль шесть писем. Некоторые из них вместе с посланцами погибли в дороге; волею судьбы Жанна получила только два, первое и последнее. В первом говорилось:

«Я на пути к свободе, но на кровавом пути. Надейся на меня».

Жанна долго собиралась ответить. Можно себе представить, как она, бедняжка, снесла это дорогое злодейское письмецо в. часовню, положила его, тепленькое от её платья, на алтарь, а потом, после службы, возвратила в то убежище, из которого она должна была изгнать его сочинителя.

51

Лимож, столица графства Лимузена, получил свое название от галльского племени lemovices. Он лежит у реки Вьенны. Часть города сохранила старинный вид с узкими, крутыми уличками, с подземными ходами, даже с остатками римских построек.

52

Ангулем занимал север Перигора, на реке Шаранте. В нем сохранилось много старинных построек, с собором 12-го века во главе. В описываемое время он был столицей графства Ангулема, которое присоединилось к Франции в 1303 году. Оверн — графство, расположенное там же, между Лимузеном, Гиенью, Лангедоком и Лионом. Это — значительное плоскогорье с явными следами вулканической силы. Овернаты напоминали первобытный народ: они грубы, невежественны, бедны, но правдивы и работящи. Они занимались пастушеством и земледелием. Это — потомки галльских овернцев времен Цезаря. Оверн был независимым графством с 10-го века, присоединенным к Франции в 1225 году.