Страница 2 из 28
Людям, знавшим Антонину Николаевну, казалось, что после выхода в 1965 году на пенсию она целиком посвятила себя Бабелю – его наследию, памяти о нем. Но вот в середине 1990-х, выпустив самое полное собрание сочинений Бабеля и опубликовав в России и за рубежом дневник писателя 1920 года (своеобразный черновик «Конармии»), она посчитала свой долг перед Бабелем выполненным. Кто посмел бы ее упрекнуть, сделай она и сотую долю того, что сделала ради мужа? Ни после ареста Бабеля летом 1939 года, ни позднее она не вышла замуж, считая такой шаг предательством по отношению к его памяти. (А ведь «заботливый» следователь НКВД уже тогда, в 1939 году, советовал тридцатилетней женщине «устраивать свою жизнь»…) В течение долгих пятнадцати лет, с 1939-го по 1954-й, Антонина Николаевна ежедневно ждала возвращения Бабеля. НКВД все эти годы обманывал семью писателя, заверяя, что расстрелянный ими в январе 1940 года Бабель, дескать, жив, здоров и содержится в лагерях. Через год после смерти Сталина в числе первых добилась Антонина Николаевна реабилитации имени мужа. В годы оттепели и застоя по крупицам собирала она бабелевский архив, сражалась за издание его сочинений и воспоминаний о нем, за организацию юбилейных вечеров памяти, за возвращение конфискованных при аресте неопубликованных рукописей.
Исследователи творчества Бабеля должны были бы поставить Антонине Николаевне памятник при жизни. Сколько сведений о Бабеле почерпнули они из ее воспоминаний! В книгах своих и статьях многие литературоведы беззастенчиво переписывали страницы из воспоминаний А.Н., почти ничего в них не меняя и не считая даже нужным ссылаться на первоисточник. А написала Антонина Николаевна свои воспоминания вот почему. Собрав в начале семидесятых для сборника воспоминаний о Бабеле мемуары таких маститых коллег мужа, как Илья Эренбург, Константин Паустовский, да и многих других, она поняла: человеческий облика Бабеля в книге отсутствует. Именно этот образ и воссоздала в своих воспоминаниях А.Н. И действительно, не было на земле человека, который так близко знал бы Бабеля, кто прожил бы рядом с ним почти неразрывно семь лет жизни, явился бы свидетелем тех событий, которые испытала А.Н. Вероятно, не было на земле никого, кто понимал и ценил бы Бабеля как человека и писателя так глубоко, как А.Н.
Не проходило и недели, чтобы в нашей московской квартире не появлялся иностранный аспирант или литературовед. Из русских специалистов мало кто осмеливался заниматься «непопулярной» в советское время темой Бабеля. Исключение составляли омский литературовед Сергей Поварцов и московский исследователь Ушер Спектор. А вот поток зарубежных посетителей не оскудевал. Англичане, американцы, французы, немцы, израильтяне то и дело появлялись в нашей квартире на окраине Москвы. Часами сидели они над собранными А.Н. сокровищами – немногочисленными уцелевшими рукописями Бабеля, его дневником 1920 года, папками со статьями о нем в советской и зарубежной печати, прижизненными изданиями, зачастую не переиздававшимися.
Один из таких исследователей, англичанин Дэвид Хогг, в 2012 году откликнулся в «Таймс» на напечатанные в английской прессе некрологи А.Н. «Молодым аспирантом, работающим над курсовой работой по Бабелю, – писал Дэвид Хогг, – мне посчастливилось встречаться с Антониной Николаевной зимой 1970–1971 годов. Я приходил в ее крошечную московскую квартиру в морозные полдни, и она не разрешала мне приниматься за работу, лично не убедившись, что я съел дышащую паром миску сваренной ею каши. Не в этом ли секрет ее 101 года?»
Про кашу литературовед написал в «Таймс» для колорита. Всех исследователей творчества Бабеля, всех до одного, Антонина Николаевна кормила обедом из трех блюд. И продолжалось это в течение десятилетий. Да, она обожала сидеть и смотреть, как люди едят. Это была ее слабость. В особой степени эта слабость распространялась, конечно же, на любимого внука.
Еженедельные появления в нашей квартире иностранцев вызывали у меня неописуемый ужас – общение с иностранцами и во времена застоя казалось необыкновенно рискованным занятием. (Наряду с ужасом я, конечно же, испытывал и гордость, и чувство собственной исключительности.) Опасения мои, впрочем, не были безосновательны. Из недавно опубликованных воспоминаний американского литературоведа Патриции Блейк я узнал, что еще в 1960-е годы КГБ снабдил квартиру семьи Бабеля «жучками» – общение Антонины Николаевны с иностранцами аккуратно прослушивали и записывали на пленку. Однажды летом 1987 года в дверь нашей квартиры позвонили. На мой вопрос: «Кто?» – последовал ответ: «КГБ». Я открыл дверь, и в комнату вошли двое молодых людей в штатском. Они хотели говорить с бабушкой. Меня поразило, с каким спокойствием и самообладанием встретила Антонина Николаевна эту пару. В книге описан этот эпизод и происшедший при этом разговор. Сотрудники органов пришли в ответ на очередной запрос Антонины Николаевны о судьбе конфискованных при аресте рукописей Бабеля. Воспроизведенный А.Н. в книге диалог с работниками органов безопасности точен, но тут важен не диалог, а интонации, подтекст, «немая игра» в паузах. Антонина Николаевна держалась с гостями строго (как мне тогда казалось, вызывающе). Слова: «Вы пришли ко мне сами, чтобы не давать письменного ответа на мою просьбу?» – были сказаны с иронией, почти презрительно. Весь визит не занял, по-моему, и пяти минут.
Несмотря на заверения КГБ, что рукописей не существует, Антонина Николаевна не прекратила попытки вернуть читателю бабелевское наследие в полном его виде. (А впрочем, может ли быть полным наследие писателя, творчество которого было прервано насильственным путем?) В последний раз А.Н. обратилась с просьбой о проведении поисков рукописей Бабеля уже к российском властям в 1995 году. За год до этого в Москве, в Институте мировой литературы проходила конференция, посвященная столетию со дня рождения писателя. Бабушка не пропускаланиодного заседания, ни одного доклада – конференция готовилась при ее участии. Во время конференции обнаружилась новая информация о возможном местонахождении конфискованного архива. Выяснилось, что по прибытии в НКВД архив был затребован «наверх». Узнали даже фамилию человека, который запаковывал и отвозил конфискованные папки. (По иронии судьбы человек этот умер буквально за месяц-два до того, как обнаружилась эта информация.) И Антонина Николаевна немедленно возобновила поиски. Но запрос вдовы Бабеля в канцелярию президента остался без ответа.
На следующий год восьмидесятисемилетняя Антонина Николаевна уезжала из России в США, невзирая на советы друзей, что в таком возрасте-де устраивать жизнь на чужбине поздновато… Среди людей, дававших эти разумные советы, был литературовед Александр Жолковский. В разговоре с Антониной Николаевной незадолго до ее отъезда он спросил:
– Чем вы будете там заниматься?
– У меня есть дело. Я буду писать мемуары.
– О Бабеле?
– Нет, с Бабелем у меня все закончено. Я прожила свою интересную жизнь.
А впереди у Антонины Николаевны была еще одна жизнь – американская. Примечательно, что, пожелай она того, жизнь эта могла бы начаться намного раньше – еще в тридцатые годы. Дело в том, что на том же Кузнецкстрое за Антониной Николаевной ухаживал американский специалист-консультант – обеспеченный (в отличие от своих советских коллег) инженер. Он звал русскую красавицу с собой в Америку, показывал фото роскошного особняка с припаркованным у входа авто. Продолжалось это ухаживание и в Москве, уже после знакомства Антонины Николаевны с Бабелем. Ну да читатель знает, кому отдала предпочтение Пирожкова.
Конечно, бабушка переехала в 1996 году в США не по собственной инициативе, a по настоянию автора этих строк. Кризис в России в начале 1990-х годов вынудил меня, режиссера по образованию, искать работу на чужбине. К середине девяностых я почувствовал себя востребованным в американском театре не только как актер и режиссер, но и как педагог. Моя жена, американка, не хотела жить в России. Судьба мамы и бабушки, остававшихся в Москве, вызывала у меня опасения, и я настаивал на их переезде в США. Здоровье Антонины Николаевны к тому времени пошатнулось. Сердечные приступы и вызовы неотложки следовали один за одним. Бабушка ехала в Америку умирать, а потому новую книгу воспоминаний, которую она начала писать немедленно по приезде, не надеялась закончить. Забегая вперед, скажем, что Господь Бог и американские врачи продлили жизнь Антонины Николевны на четырнадцать лет. Доктор Деннис Каллен – лечащий врач А.Н. на протяжении десяти лет – вызывал у нее к тому же и человеческую симпатию, на которую он отвечал взаимностью. Благодарность этому врачу Антонина Николаевна всегда хранила в своем сердце.