Страница 6 из 10
Я молчу, потому что молоко ненавижу — ни парное, ни кипяченое, ни в каше, ни в какао. Но бабушка поставит из него мацони в маленьких баночках, наберет горсть земляники, и будет мне десерт — почти как мороженое.
Вечером папа ведет меня в гости по соседям — там куча детей и собак, женщины сидят с платками на головах и в фартуках, пьют кофе и слушают разговоры, сложив загорелые руки под грудью, мужчины играют в нарды и курят, а бычки бросают под ноги — все равно каждое утро хозяйки начинают с выметания двора и улицы большой метлой.
Бычки мне кажутся очень соблазнительными — я пробираюсь под деревянный стол, беру один сплющенный и делаю вид, что курю — мне нравится повторять все, что делают мужчины.
Они вообще все делают такое интересное! У них лопаты, топоры, рубанки и особенно ружья, они водят машины, громко разговаривают и смеются, и еще они курят.
Женщины делают тоже много чего интересного, но их предметы — кастрюли, тазики и прищепки — можно взять в любое время, а мужские — недоступны, папа ружье даже потрогать не дает.
— Мурадович, посмотри, что твоя красавица делает!
Папа смотрит под стол и видит меня с бычком во рту.
— А ну-ка вылезай, — вытаскивает он меня оттуда и отнимает бычок. — Я в жизни ни одной папиросы не выкурил, а эта в кого пошла? Смотри, бабушка увидит — будешь все лето с курами играть.
Папа на меня никогда не сердится, называет — отрада старости.
Больше ничего интересного я не вижу — может, пойти домой? Хотя вон на крыльце спит большая хозяйская собака.
Я давно хочу с ней поиграть — она лохматая, как маленький мамонт, а у нашей Найды — шелковые гладкие волосы.
Иду к собаке и трогаю ее, она утробно рычит в полусне. Наверное, она так с детьми играет. Сажусь на собаку верхом, неожиданно та рывком вскакивает, опрокинув меня, утыкается носом в мой живот, и вдруг — ай, как больно!
Я кричу, все начинают шуметь и бегать, папа тащит меня на руках домой, бабушка причитает, и они мажут мне чем-то горючим живот.
— Ну что за ребенок, Господи, дай мне ее вырастить, ни одной такой у меня не было. — У бабушки слегка дрожат руки, и я понимаю, что я очень драгоценная. Бабушка и папа собираются везти меня в больницу.
Дальше было много дней очень интересно, потому что мы с бабушкой ходили в дальнюю дорогу до больницы и обратно.
— Укола не боишься? — поразился доктор. — Ты смотри, какая смелая, от иголок все дети орут!
— Ох, доктор, хоть вы ее напугайте, а то совсем ничего не боится, как родилась, покоя не знаю, — жалуется бабушка, но я думаю, что это она хвастается, потому что сама же недавно про меня сказала — «пятерых мальчиков стоит».
Я и сама это знаю.
Обратный путь утомляет, мы часто присаживаемся отдыхать в тени.
— Ба, возьми меня на ручки, — прошу я.
— Я тоже устала, ты меня потом понесешь? — хитро говорит бабушка.
Открываю глаза во всю ширь — я же маленькая, ну как я такую большую бабушку подниму, с ума, что ли, сошла. Но она обещает, что скоро будет вода.
Это самая холодная в мире вода из железного желобка, наверху шумят гигантские деревья с длинными листьями, они очень хорошо пахнут лекарством.
— Наберем эвкалиптов, я тебя в отваре выкупаю вечером, а то комары совсем ребенка закусали, — говорит бабушка.
Последний кусок дороги ведет мимо кладбища.
Я с интересом смотрю на камни с портретами и не понимаю, почему бабушка не разрешает их трогать.
Совсем скоро наш двор.
— Ну что, уходила бабушку? — встречает нас возле ворот соседка, чья собака меня укусила.
— Здравствуй, Сурие, — сдержанно отвечает бабушка. — Что ребенок может понимать? Куда взрослые смотрели, интересно.
— Мы-то ее привязали, но ваша сорвиголова все равно собак не боится, что значит — городской ребенок, — качает головой Сурие. — Ты в кого такая уродилась?
— Она теперь каждый день мне будет это говорить? — вполголоса ворчит бабушка и запирает ворота. — В кого уродилась! Да уж вам такая и не приснится!
Удивительно повезло моей семье, что я родилась именно у них.
У меня остались три крошечных белых шрамика на память о жизни в раю.
Москва и муха це-це
На меня надели темно-синий костюмчик. Шерстяной, кусачий. Я все время ерзаю и чешусь.
На костюме тонкие белые и красные полоски — по низу свитера и на рукавах.
— Как ей хорошо синее к золотым волосам! Красавица, русалочка!
— Твой глаз в твою жопу, — вполголоса бормочет бабушка, — никуда ребенка вывести нельзя, налетят как коршуны. Своих нарожайте и хвалите!
— Мама! — шепотом вскрикивает мама.
— Никто не слышал, что ты нервничаешь, — осаживает ее бабушка и прерывисто вздыхает.
Я впервые в таком странном месте.
Очень много людей, очень шумно, все с большими чемоданами, и какая-то женщина квакает непонятное по радио, а люди хватают чемоданы и бегут — все в одном направлении.
Мы с мамой, папой и бабушкой стоим возле длинного железного домика. У него огромные колеса, которые сильно пахнут — как трактор в деревне у соседа Тамаза.
Старшие говорят о чем-то своем, я у папы на руках верчу головой — мне ужасно нравятся светящиеся буквы на стене.
Мы заходим внутрь домика — а там комнатки! Папа поставил меня на пол, я немедленно побежала, потому что устала без движения — ножки затекли.
— Стой, стой! Куда! Мама, как ты ее довезешь, не знаю, ей-богу!
Меня ловят на входе в одну из маленьких комнат — там темно, и сидят какие-то незнакомые люди.
— Наше купе вот тут, — говорит папа. Свет включается, я вижу диванчики с подушками и столик у окна. Папа сажает меня на один диванчик, а второй — о, чудо! — поднимает, а под ним — яма.
Мама и бабушка складывают в эту яму наши сумки и чемоданы. Диванчик снова захлопывается.
— Не вздумай пальчик туда засунуть, — предупреждает папа.
— Мы с бабушкой здесь будем жить? — догадываюсь я.
Старшие смеются — они каждый раз смеются, стоит мне сказать хоть слово. Наверное, я специальный человек, чтобы смешить других людей. Снисходительно похохатываю.
— Вот билеты, а деньги проверила? Шукри вас встретит, ничего не бойтесь. Лекарства вроде все взяли. Чай вам дадут, а где сумка с едой?
— Идите уже, — спохватывается бабушка.
Мама с папой целуют нас, выходят из комнатки. Бабушка снимает наконец с меня жаркий свитер, башка застревает, я отбиваюсь руками, падаю с диванчика, и башка вылетает вон! Какое облегчение!
Бабушка отодвигает занавеску на окне и — о, еще чудо! — мама с папой стоят уже там!
— Они не будут с нами жить? — тревожно спрашиваю я.
— Мы сейчас поедем, — успокаивает бабушка.
Как поедем? Это же дом, а не машина! Я ездила в машине. Она пахнет так противно, что меня сразу начинает мутить, и голова кружится, и я начинаю хныкать, машину часто останавливают, дают мне воды, моют лицо. Не люблю ездить в машине — если бы не деревня, вообще бы в нее не села никогда.
Но это не машина, водителя нет. Люди ходят взад-вперед по коридорчику, может, это самолет?
Вдруг домик качнулся. Мама и папа замахали так, будто собрались оторваться от асфальта и полететь. Я оглядываюсь на бабушку, она тоже машет, значит — опасаться нечего. Мама и папа, и все это странное место со светящимися буквами, и квакающим радио — все поплыло вбок, и вскоре пропало, а вместо них, как в телевизоре, пошли другие картинки.
— Мы едем? — догадалась я.
— Едем, едем, чуку-чуку, — соглашается бабушка, вздыхает, как будто сбросила большой мешок, и обращается к Богу — это ее невидимый друг и собеседник, которого она постоянно о чем-то просит: — Отец Небесный, пусть наша дорога благополучно начнется и закончится, пусть мы с миром приедем, и пусть там, где нас ждут, все будут здоровы, и те, кого мы оставили, тоже будут здоровы. Аминь.
— Аминь, — повторяю я, потому что бабушка сказала — это слово должны сказать все, и тогда все сбудется.