Страница 98 из 117
— Я говорю, — продолжает Анненков, — что в то время еще отряд не боролся с китайской революцией, а боролся за личные интересы маршалов, которые собирали эти части. Но когда закончилась война между У Пэйфу и Чжан Цзолином и когда началась борьба с революционными войсками, то тогда было уже поздно уходить эмигрантам из этих отрядов. Они попали в такое положение, что не имели права уйти, и это было сделано очень остроумно иностранцами. Когда советский полпред Карахан заявил протест по поводу, что эмигранты служат в китайских войсках, то Чжан Цзолин по наущению иностранцев — японцев и англичан — нашел выход из создавшегося положения. Он предложил всем эмигрантам принять китайское подданство. Эмигранты посмотрели на это так, что китайское подданство, пока служу, а, когда кончится срок, буду опять русским. Эмигранты охотно приняли китайское подданство. Эмигрант попал на положение китайского солдата, который должен служить и бороться против китайской революции. Не лучше положение всей остальной эмиграции. Вся остальная эмиграция фактически находится на полном учете у верхушки эмиграции, ей ведется самый тщательный учет на случай, если будет борьба с советской властью, то эта эмиграция будет пущена, как застрельщики, в первую очередь.
Далее Анненков рассказывает о финансовой зависимости от иностранцев не только дальневосточной эмиграции, но и эмигрантских вождей, находившихся в Париже:
— Мне был известен случай, когда эмигрантов на одном из своих заседаний, после того как оратор говорил, что необходимо эмигрантам теснее сплотиться, что необходимо эмигрантам ждать момента, когда будет выступление с помощью иностранцев на Советский Союз, эмигранты спросили оратора: «Как вы думаете, вернемся ли мы в освобожденную Россию или, вернее, во второй Китай, не увидим ли мы вместо Ленинграда второй Шанхай, вместо Москвы — Пекин с таким же безразличным правительством?»
Оратор ответил: «Нет, Россия настолько велика, что не может стать такой страной, как Китай. Но, если придется за помощь союзников отдать Японии Камчатку, англичанам — Туркмению или Кавказ, — это ничего не значит: лишь бы свергнуть советскую власть!»
Вот взгляды, — подводит итог Анненков, — каких держится политическая эмиграция на Дальнем Востоке. Я уверен, что таких же взглядов держится и вышестоящая политическая эмиграция. Иначе говоря, они, ради своих личных выгод, готовы пойти не только на то, чтобы Россия вновь была полуколониальной страной, но не исключают и отрез от России отдельных ее частей, все прикрывая тем, что надо бороться за благо Родины, за бедный русский народ.
Давая характеристику белой эмиграции, Анненков рассказывает, почему он решил порвать с Белым движением и не принимать участия в борьбе с советской властью.
— Я получил массу предложений, — говорит он, — как от белых организаций, так и от иностранцев — англичан, французов, японцев вступить в командование дальневосточной эмиграцией и начать руководить дальневосточными организациями.
Меня иногда удивляет то, что на первое место всегда ставится указание о том, чтобы о материальном положении не беспокоились: в материальном положении будет полное обеспечение.
Я знаю хорошо и знал хорошо раньше, что эмигрантские комитеты, всевозможные эмигрантские организации не могут существовать на те взносы, средства, которые вносят эмигранты, — это ничтожная сумма, это слишком маленькая сумма для того, чтобы существовали эти комитеты, и мне было ясно и очевидно, что все эти средства, которые мне предлагались, они давались эмигрантским организациям иностранцами.
Мне было вполне понятно и ясно, что уже заранее, до борьбы с Советским Союзом, иностранцы уже авансом вперед дают эмигрантской верхушке средства, для того чтобы в будущем, когда будет эта борьба, уже иметь достаточное основание предъявить требования тем, кто будет стоять во главе, паче чаяния, Советского Союза.
Когда это все я понял, когда это все для меня стало ясным, я решил, что мне не по пути с этими вождями, и я не могу с ними идти. Если раньше я вел за собой массу, то теперь, когда я не верю в эту борьбу, то с моей стороны это было бы не только одурачиванием масс, но было и противно моей собственной совести.
Поэтому все предложения, которые поступали ко мне, я отбрасывал от себя. Я считал невозможным принять участие в этих организациях, но относительно советской власти я тогда еще мало знал, я тогда еще не был достаточно знаком с тем, что творилось в Советском Союзе.
По белым газетам было ясно видно, что борьба нами проиграна, но белая литература говорила, что, хотя советская власть и победила, но она не справится с этой задачей, которая сейчас выпала на ее долю, она не может вывести страну из той разрухи, в которую она попала, наоборот, в Советском Союзе становится все хуже и хуже, становится хуже внутреннее положение и экономическое и, в конце концов, настанет такое время, когда советская власть сойдет со сцены сама или ее сбросят сами народы. Так писалось в белой прессе.
Поэтому я решил ознакомиться более подробно с тем, что творится в Советском Союзе, начав выписывать советские газеты, советскую литературу. Из советских газет, которые я читал, для меня картина представлялась иная. Мне было видно, что в Советском Союзе идет медленное, но верное возрождение транспорта, промышленности, народного образования, все это было видно. В Советском Союзе создается какое-то новое государство. Советская власть создала Красную армию. Советская власть дает все, что она может давать народу в том положении, в котором она находится. Было видно и ясно, что советской власти очень трудно давать, благодаря тому, что она находится во враждебном окружении, и все-таки она выходит из положения.
Для меня стало также понятно, что если бы советская власть опиралась исключительно на силу штыков, как это говорится сейчас и как говорилось тогда за границей, то она бы не смогла разбить нас, во-вторых, не смогла бы сделать и десятой части того, что сделала после окончания Гражданской войны. Она смогла это сделать только потому, что за ней шли широкие массы населения. Она смогла это сделать лишь при полной поддержке народа всего Союза.
И тогда для меня стало вполне понятным и ясным, что советская власть является законной властью Советского Союза, законной властью моей Родины. И тогда я понял, что моя борьба против советской власти была преступна.
— Я понял, — исповедовался Анненков, — что я, будучи в начале этой борьбы недостаточно знакомым с политической обстановкой, что я, не понявший значения Октябрьской революции, выступил с борьбой против советской власти и повел за собой массы — это было первым моим преступлением против советской власти. Я понял, что в дальнейшем вся та жестокость, все те методы борьбы против советской власти, которые я применял, являлись преступными.
И если я оправдывал себя в прошлом тем, что я не знал, что такое советская власть, и что я боролся по своей политической безграмотности, то теперь, когда я убедился в том, что советская власть является единственной властью, которая может что-то дать и которая нужна народу, что борьба против советской власти была бы вдвойне преступной.
Да, мой долг был не только об этом подумать. Мой долг был, казалось бы, сказать об этом открыто эмиграции, что мы боролись не за правое дело, мы были не правы, мы в прошлом совершили преступления против советской власти.
Казалось бы, — продолжал свою исповедь атаман, — что я так должен был сказать. Но я повторяю: в том положении, в котором находится эмиграция, это было бы во вред эмиграции. Не только невозможно идти против эмигрантской верхушки, но невозможно быть нелояльным. Достаточно отойти от эмиграции, чтобы тебя начали всячески травить, подозревать в чем-то. Это и было причиной того, что по моему адресу появились в прессе всевозможные заметки.
Но это не было для меня странным. Для меня было другое странным. Если бы я сказал своим бывшим сослуживцам, своим бывшим партизанам: прекращайте борьбу против Советского Союза, не для чего бороться, выходите из этих организаций, чем это могло закончиться для них? Это кончилось бы тем, что они все очутились бы на улице. И я в том положении, в котором находился, ничем не мог бы помочь партизанам, ничем не мог бы помочь эмиграции.