Страница 95 из 117
Я, товарищи, — поворачивается он к судьям, — обращаюсь к вам и прошу вас, когда вы в совещательной комнате будете решать вопрос о судьбе Анненкова и Денисова, вспомните о тех живых свидетелях, которые прошли перед вами. Я прошу вас вспомнить о слезах десятков тысяч матерей, жен, мужчин, которые пролиты были над теми могилами, которые были воздвигнуты волей Анненкова и Денисова.
Я, товарищи судьи, прошу вас не пройти мимо тех слез, которые через восемь лет после совершения преступления смывали воспоминания о пережитых ужасах и тяжести личных утрат. Я прошу не забывать слезы, которые через восемь лет были принесены и пролиты здесь, перед вашим столом.
Страстно желая выполнить поставленную задачу по ликвидации Анненкова и Денисова, Павловский применял все свое красноречие, давя им на психику судей и аудитории, готовя их к восприятию того требования, которое он через несколько секунд выскажет в виде просьбы:
— Наконец, я прошу помнить, что напротив дома, в котором происходит сейчас заключительная часть процесса над Анненковым и Денисовым, расположена братская могила, в которой закопаны жертвы, расстрелянные Анненковым (в братской могиле нет ни одного человека, расстрелянного по приказу Анненкова. — В. Г.). Оттуда, из глубины этих могил, созвучно с теми слезами, которые были пролиты безвинными жертвами Анненкова и Денисова, созвучно бьющейся от волнения и негодования классовой ненависти к этим двум государственным преступникам, от сотен тысяч трудящегося населения Советского Союза — несется требование о высшей мере социальной защиты.
Я считаю, товарищи судьи, что ваш приговор не может быть иным, как вынесение высшей меры социальной защиты как в отношении одного, так и в отношении другого.
Я считаю, что тот кровавый путь, который атаман Анненков и генерал Денисов прошли на своем жизненном пути, он ни при каких условиях и ни при каких обстоятельствах не может пересечься с путями творческой деятельности Советского Союза и творческой деятельности, творческими условиями советской общественности.
Для того чтобы заключительные аккорды речи прозвучали более убедительно и более запоминаемо, Павловский, стремясь напомнить не столько суду, сколько аудитории, кто сидит на скамье подсудимых, возвращается к их личностям.
— Атаман Анненков, — говорит он, — является породистым (именно так и сказано. — В. Г.) представителем своего класса, который на протяжении всей своей жизни до самого последнего момента, вплоть до того момента, когда он пришел сюда и пытался демонстрировать якобы искреннее раскаяние, он всю свою жизнь использовал на то, чтобы бороться за интересы своего класса, причем бороться наиболее жестоко, наиболее невыносимыми способами, для того чтобы поставить интересы своего класса, класса подавляющего меньшинства, класса эксплуататоров, вместо господства миллионов советского пролетариата и трудового крестьянства.
Он является еще до самого последнего времени иконой для международной буржуазии для выступления против Советского Союза. Он является представителем, правда, незначительно смехотворно малых слоев населения, живущих на территории Советской России и чающих в глубинах своего сердца момента прихода реставрации и свержения советской власти.
Он и применяющий другую тактику, представляющий из себя смиренного агнца в шкуре волка, Денисов — они в настоящий момент не могут быть приняты в советскую общественность!
Нет исхода этим опричникам самодержавно-буржуазной контрреволюции!
Нет исхода этим кровавым людям, которые купались в крови и которые принесли кровь и слезы в нашу советскую общественность, и поэтому обвинение присоединяется к голосу общественных обвинителей, и моя просьба вместе с широкими слоями Советского Союза: применить меру социальной защиты, имя которой — расстрел!
Я согласен с мнением общественного обвинителя в том, что они не только политически должны умереть и уже умерли, но и физически должны умереть!
Это должно быть сказано твердо и непреклонно, поскольку в настоящий момент все мысли общественного мнения Советского Союза направлены в эту сторону!
Государственный обвинитель кончил. Гробовая тишина воцарилась в зале. Люди застыли как завороженные. Зная о добровольном возвращении подсудимых в страну, видя изъяны судебного следствия, они полагали, что Павловский будет просить для них сурового наказания, но они никак не думали, что он запросит высшую меру. Пауза длилась несколько минут, она длилась бы еще дольше, если бы председатель суда, вспомнив о позднем времени, не объявил перерыв. Зал, дождавшись увода подсудимых и ухода суда, шумно встал и двинулся на выход…
Если, несмотря на жесткость процесса, Анненков и Денисов верили утверждениям чекистов о формальности процесса и обещаниям сохранить им жизни, то после выступлений обвинителей они поняли, что обмануты и живут на белом свете последние дни.
Речь гособвинителя произвела глубокое впечатление на Анненкова и Денисова. Через несколько дней после приговора Анненков напишет: «Какими пигмеями казались общественные обвинители в сравнении с прокурором Павловским!..»
Ночь на 11 августа для них была бессонной и мучительной. 11 августа — последний, заключительный день Семипалатинского процесса.
Опытные юристы — защитники Борецкий и Цветков — знали финал, который ждет Анненкова и Денисова, знали, что никакие усилия защиты не смогут не только изменить грядущий финал, но даже и повлиять на него. Тем не менее они пришли на процесс подготовленными так, как если бы этот финал им не был известен и на решение суда еще можно повлиять своими доказательствами и доводами, побудив судей вынести приговор, не связанный со смертью.
Первым выступил Борецкий. Он охарактеризовал процесс как исторический, заявив, что поэтому приговор Анненкову и Денисову должен быть чеканным, а защита — помощница суду в установлении фактов. Затем он в соответствии с избранным судом порядком исследования деятельности подсудимых по отдельным периодам (эпизодам) подверг анализу и критике ряд положений обвинительного заключения и показаний свидетелей и объявил их не соответствующими действительности, показав, почему он делает такой вывод.
Заканчивая свою речь, Борецкий просит суд о снисхождении к обоим подсудимым, полагая, что на основании существующих законов о давности он может применить к ним не высшую меру социальной защиты, а наказание, не связанное с их смертью, в частности, изгнание из пределов СССР или лишение свободы. Он просит суд не изгонять их из страны, а лишить свободы, так как, по его мнению, они с честью умрут за нее.
Речь защитника Цветкова в основном была посвящена характеристике личности Анненкова.
— Анненков, — говорит он, — незаурядный человек, сыгравший в истории какую-то роль. Прошло восемь лет с момента совершения им преступлений. Но он предстал перед судом не тем, каким был, — он предстал новым человеком.
К этому времени и мы уже не те, что были восемь лет назад, — продолжал он. — Поэтому, разбирая настоящее дело, мы должны перенестись в тот период, период ожесточенной борьбы.
Анненков никогда политиком не был, как военный офицер он был вне политики.
Прибыв в Омск и соприкасаясь с Омским Войсковым правительством, Анненков видит по плоти и по крови близкие себе идеалы, и он пошел за Войсковым правительством. Пройдя Омск, он остается военным до перехода китайской границы.
Вся деятельность Анненкова не может быть отождествлена ни с атаманщиной, ни с колчаковщиной, — говорит Цветков. — Анненков не участвовал в политике Сибири. Омское правительство оперировало его именем во время политических неурядиц и использовало его как угрозу, тем самым создавалось впечатление, будто бы Анненков примкнул к политике.
Анненков — жертва Гражданской войны. Как военный человек он сын эпохи Гражданской войны в самый ее острый период. Не Анненков породил Гражданскую войну, а она породила его! — делает он вывод.
Дав краткую характеристику Анненкова как боевого офицера, Цветков говорит, что, пойди Анненков по другому пути, он принес бы большую пользу стране.