Апокриф

Госпожа Варбоди почти не отреагировала на приезд Лорри, которую не видела целый год. То есть она, конечно, узнала дочь (в этом смысле ее интеллект нарушен не был), но это событие не произвело на нее того впечатления, которое должен был бы произвести на мать приезд давно отсутствовавшего любимого ребенка.

– Лоррик? – тихо, полувопросительно сказала она, прекратив свое раскачивание и подняв на остановившуюся перед ней дочь какой-то слепой взгляд. Лорри была поражена тем, как изменились глаза матери. Она помнила эти глаза блестящими, серо-голубыми, с отражающимися в них бликами яркого благополучного и веселого мира. Иногда там могли стоять слезы, но и они не затмевали прозрачности взгляда, а наоборот, могли придавать ему некую дополнительную увлекающую глубину. А теперь на Лорри смотрели совершенно незнакомые глаза, из цветовой гаммы которых как бы ушло почти все серое и прозрачное, а на первый план вылезла какая-то безликая, бледная и вроде как забеленная молоком, невыразительная голубизна. А в центре этого мертвенного обрамления оцепенело замерли тоже мутноватые, черные пятнышки зрачков.

– Лорри! – произнесла мадам Варбоди стиснутым и неестественно высоким для нее голосом. – Мы все погибнем!

– Господи! Мамулечка! – отвечала Лоррри, опустившись перед матерью на колени, взяв в свои руки кисть ее руки, – что ты такое говоришь! Почему это мы должны погибнуть?! Что это ты выдумала такое?!

– Я знаю, мы все умрем. От голода.

– Да откуда ты это взяла? Ну да, ну не легко! Но не у одних у нас так… А у нас все совсем и неплохо…

– Нет! Все ужасно! Выхода нет… А Темар? Что будет с Темаром!?

– Но, мама!!!..

Далее Лорри примерно в течение полутора часов блуждала все по тому же безнадежному кругу, который уже в течение нескольких месяцев так хорошо изучили старшая сестра, бабушка и брат, на своем опыте убедившиеся в невозможности разорвать его каким бы то ни было образом. Больная не хотела (точнее, не могла в силу особенностей своей болезни) принимать никаких аргументов, которые рисовали окружающий мир иным, чем тот – ужасный и катастрофический, – который существовал в ее сознании. Она с раздражением и даже со злобой (что тоже невероятно поразило Лорри) отвергала все попытки дочери привести разумные доводы, подтверждающие то обстоятельство, что в ближайшее время физические муки или смерть никому из семейства не грозят, что никто из них не останется без крыши над головой или без куска хлеба… В некоторых случаях мать даже неприязненно вырывала свою ладонь из рук Лорри, как будто подозревая ее в коварном обмане и иногда переходя на крик, талдычила и талдычила свое:

– Ты ничего не понимаешь!.. Нас разбомбят!.. Денег нет!.. Нам не на что жить!.. Темара заберут!.. Мы все погибнем!..

В течение этого долгого и мучительного разговора к Лорри несколько раз подходили бабушка и Адди, которые, каждая на свой лад, говорили ей по сути одно и тоже: что она занимается безнадежным и бесполезным делом. Однако Лорри, впервые столкнувшаяся с матерью, находившейся в таком состоянии, все никак не могла поверить… нет!., внутренне согласиться с тем, что дорогой ей человек настолько болен и что победить эту болезнь только доводами логики невозможно. А ей все продолжало казаться, что нужно… что можно найти некие, ну… просто более убедительные слова, которые дойдут до сознания мамы, приведут ее в чувство, вынесут из проклятого омута на свет…

Наконец внутри самой Лорри начало расти какое-то мрачное отчаяние, вызванное собственным бессилием и вопиющей иррациональностью происходившего диалога… «Как слепой с глухонемым», – мелькнуло у нее в голове. Ей стало казаться, что разговор продолжается немыслимое число часов, и она уже никогда из него не выберется. В какую-то минуту она неожиданно поймала себя на том, что готова… заорать. Заорать на маму! И еще хватить чем-нибудь об пол! Только чтобы оборвать эту бесконечную истерику ужаса…

Но в это время подошла Адди, очень крепко и решительно взяла Лорри за руку повыше локтя, и со словами: «Хватит! Ты мне нужна», – подняла сестру с пола, где она все это время просидела в довольно напряженной и неудобной позе, и почти насильно вытащила ее из комнаты. В дверях Лорри успела оглянуться: мама, сгорбившись, сидела на стуле и, чуть-чуть раскачивая корпусом взад-вперед, еле слышно подвывала как будто от зубной боли…

* * *

Сестры сидели на кухне. Адди поставила перед Лорри большой хрустальный стакан с толстенным дном и налила в него на палец горькой «версенской» настойки.

– Адди!! – Лорри с удивлением уставилась на сестру.

– Давай, давай! Можно. Даже нужно! Я и себе налью.

Адди поставила на стол еще один такой же стакан, тоже налила в него на палец и первая выпила.

– Давай, давай, Лорри! Чего там нюхать! Глотком! Вот так!

Лорри еще ни разу не пила столь крепких напитков. Ге опыт в этом деле ограничивался пивом или легким виноградным вином на студенческих вечеринках. Поэтому, глотнув огненной жидкости, она поперхнулась, закашлялась, замахала ладонью перед открытым ртом. Адди сунула ей в рот крупную маринованную оливку: «Закуси!»

Лорри прислушивалась к своим ощущениям. Чувство горечи во рту и спазм в горле быстро проходили. Оставалось неожиданно приятное послевкусье и ощущение расслабляющего, приятно пекущего тепла, растекающегося по внутренностям. Только теперь она вдруг поняла, насколько сильное нервное напряжение накопилось у нее за время всего лишь одного разговора с матерью и подумала, что разрядка, хотя бы и с помощью водки, действительно была как нельзя кстати. «А как же тогда Адди достается!» – пришло ей в голову. Она снова подняла глаза на сестру, думая сказать ей об этом, но та заговорила сама:

– Вот так и живем, сестричка! А ты больше не экспериментируй. Я имею ввиду – с мамой. Это бесполезно, поверь. Болезнь, понимаешь? Мне психиатр, который маму наблюдает, вообще сказал, что депрессия – заразная вещь. Глубоко вникать в переживания больного родственникам, по возможности, не следует. Можно самим свихнуться. Кормить, поить – да, лечить – да, ухаживать – да, а вот пытаться переубедить больного – ненужная трата собственных психических сил. Поняла?

– На словах понятно, но трудно как-то принять это, Адди! Я ведь, когда уезжала прошлым летом, – она еще совсем нормальной была. Поверить невозможно…

– Я тоже сначала все не верила… Но потом – пришлось… А теперь уже как-то и привыкла. Темару вот тоже, не просто. Сама знаешь, ему вот-вот семнадцать, самое загульное время: ребята, девчонки… а тут дома – такое. Мы даже в гости пригласить никого не можем. Ты еще не знаешь, а ведь мама очень агрессивная стала ко всем чужим. Ей кажется, что все, кто к нам приходит – или нас «объедают», или еще как-нибудь обмануть хотят… Просто бзик! Мамуля такой концерт может устроить, только держись. Темар, понятное дело, любую возможность уйти из дома использует…

– Слушай, Адди, а может, мне взять академический отпуск… хотя бы на год, и пожить здесь? Вдвоем нам с тобой легче будет. Я и работу себе найду. В госпитале каком-нибудь, или в больнице…

– Вот еще! – немедленно отозвалась Адди. – Глупости какие выдумываешь. Еще одна с ума сошла! И не вздумай!! Тебе год осталось учиться – вот и учись! А там видно будет…

– Но, Адди!

– Я сказала: нет! Значит, нет! Справлюсь. Давай лучше еще по одной, пока Темар не пришел.

* * *

А Темар за прошедший год из совсем мальчишки превратился в почти оформившегося и вполне ладного молодого человека. И голос у него окончательно сломался, став уже совершенно мужским, и куда-то ушла его вечная котеночья ласковость, за которую в прошлые годы Лорри часто дразнила его: «Ой! Какие телячьи нежности!» Он перестал мгновенно менять свои мнения в зависимости от того, что только что услышал из уст авторитетного для него человека, и уже не вываливал даже перед близкими людьми все свои переживания и впечатления, принесенные из мира, лежавшего за стенами дома.