Матросы

«Круг смелости» начался. Где-то внутри палатки, в деревянной бочке, носится Помазун. Трещала, гремела и дымилась бочка вертикального круга. Запахи отработанного бензина проникали сквозь рваную парусину.

Закончился сеанс, и Помазун увидел Петра.

— Здорово, Петя! Вот так аномалия! Гляжу — глазам не верю, думаю — закрутился. Гляжу опять — нет, правда, Петя! Видишь, у меня тоже техника! Город сразу пришел навстречу. Раньше месяц да теперь две недели тренировали — Степа в бочке, как зверь.

Непривычно было видеть Помазуна в таком наряде — в узких кожаных штанах, в куцей курточке.

— Артист государственных цирков. Удивляешься? Комбинация! На конях не справился. Одно дело — в степи на кабардинке, другое дело — на арене. Дрессировать надо, кони не слушают. На мотоцикле хотя и шумней, а выгодней. Кончил отпуск?

— Да.

— Твое дело ясное. Мы свое отслужили.

— Нашел себя на новом поприще? — Петр угостил Помазуна папироской.

— Бочка. Для огурцов самый раз, а человеку тошно.

— Быстро разочаровался.

Помазун присел на корточки.

— Какая-то неувязка получается у меня с сердцем. Раньше не обращал внимания. Покалывало и покалывало. А тут намотаешься за день в бочке, в глазах темнеет. Дам десять сеансов — и уже больной, хоть котлеты с меня лепи. Да еще на грех мотоцикл. Работаю на своем. А я его порядком потрепал еще в станице. Камеры тоже неважнец. А если лопнет камера… смерть! Стенка плохая, шатается, трещит, пыль летит. Рассказывали случай. Был такой отчаянный гонщик. Отказало у него управление, саданулся вниз! Рулем проткнул себе печенку, как пикой. Можно свободно сыграть в ящик на этой стенке, бо не знаешь, когда она вздумает рассыпаться…

Помазун торопливо рассказывал о своей новой жизни и даже не искал сочувствия у Петра. Шильца его усиков опустились книзу, в глазах появилась неуверенность, щеки посерели. С лица успел сойти медноватый степной загар.

— Что же, никто не неволил. На себя маши кулаками.

— Нет. Почему? Ты меня, видно, не так понял. Деньги живые. Отдай, а то… потеряешь.

— Разве только в деньгах дело, Степа?

— Без них человек как свадьба без музыки. Кстати, как твои амуры?

— Сговорились с Марией крепко… — Петр посветлел. — Свадьбу сыграем с музыкой на тот год, после демобилизации. По-старому сказать — обручились.

— Желаю успеха, Петя. Мне пора. Можешь полюбоваться, пропустят без билета. — Помазун поиграл часами с секундомером. — Вернешься, верю. Авансов много надавал и Марусе, и нашему колхозному фанатику. А вот сколько продержишься у сырой мать-землицы — не знаю. Думаю, тоже на асфальт потянет.

— Не потянет.

— Скажешь гоп, когда перескочишь, Петя. Тебя сейчас обхаживали, горы обещали. Это пока к ним в штат не вошел. А хомут натянут, вожжи возьмут — и только уши востри, чтобы не прозевать, когда «но», когда «тпру» скомандуют. Нажевался я этой зажиточной радости, как тухлой колбасы…

— Не туда забрался, Степан, — остановил его Петр, недовольный такими речами. — Твое дело теперь бочка, а из нее много не увидишь. Сектор обозрения, прямо отметим, куцый.

— Может быть, — холодно заметил Помазун. — Прощай, Петя. Желаю тебе наилучшего румба. — Секундомер снова блеснул в его руках. — Как Машенька?

Вопрос был задан как бы невзначай. Степан ждал ответа, потупив глаза и покусывая кончик черного усика.

— Не тянет к ней? — в открытую спросил Петр.

— Тянет, но держусь, — дрогнувшим голосом признался Помазун. — Думал, Петя, в люди выскочить, а видишь, на мотоцикл вскочил. Наездник из Уйль-Веста. Снится мне Машенька, комариная талия, сережки ее, ротик бутончиком. Да если ее приодеть, хоть в кино снимай.

— Приезжали операторы, снимали ее звено.

— Да ну?

— Честное слово. Возвращайся, Степан. Не ищи гривенник на голом месте.

— Стыдно. Проходу не дадут.

— Вначале — да. А потом помилуют. Забудут.

— Это верно. Подумаю. Если написано в моей курикулевите вернуться в станицу — рачки долезешь. А не обозначено — на аэроплане не долетишь. Прощай, Петя! Если откровенно, себе не завидую… Не ищи легкого хлеба и сахарной феи. Один мираж!

Помазун ушел за брезентовую перегородку, и вскоре послышался яростный рев мотоцикла.

Подул ветер. Небо заволокло тучами. По базарной площади закрутилась пыль. Петр поглубже надвинул на голову бескозырку и пошел к трамваю: надо было спешить на вокзал. Впереди снова Севастополь.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Неужели это он, Петр, появился у запотевшего стекла автобуса, увидел ее, звал, бежал рядом с автобусом и, конечно, отстал, так и не сумев раскрыть плотно захлопнутую дверь? Возможно, и он, хотя не все ли теперь равно для нее, Катюши? Прошлое ушло так стремительно, будто провалилось в пропасть, улетело вниз, как камни с крутой скалы на мысе Фиолент. Но там, внизу, яркий бирюзовый залив, чистая вода, обнажающая камни на дне, увитые бледно-синими водорослями. А здесь — мрак, пустота, безысходность…

Неужели Петр? Моряки так похожи друг на друга в своих темно-синих суконных рубахах, в круглых шапочках, надвинутых до середины лба. У них какие-то одинаковые лица, одинаковый медный загар, затылки выстрижены под «полупольку» и одни и те же надписи на бескозырках: «Черноморский флот». Их всегда так много на улицах: не протолкаться, не пересчитать их неизменно предупредительных улыбок и сдержанно-жадных взглядов. Почему-то они казались Катюше всегда одноликими в массе. Стоило тому же Петру отойти от нее, и она сразу теряла его среди таких же, похожих на него, крепких, как поковки, ребят, среди матросов и старшин, наводнявших город в часы увольнений.

Ни на кого не смотреть, забиться поглубже в угол на дерматиновом сиденье переполненного рейсового автобуса. Множество ног, забрызганных песчаной грязцой, потоки дождя по стеклам, изредка перламутровые блики неясного солнца, призывы кондукторши и тяжелое дыхание еле вместившихся людей, уставших после дневной работы.

Да, это Петр. За стеклом мутно и расплывчато. Его ищущий, встревоженный взгляд, твердые губы. Ведь он теперь безразличен ей. Но Катюша даже издалека все же почувствовала его настроение. Таким он бывал, когда что-нибудь не удавалось или огорчало его. Зачем возвращаться к тому, что безвозвратно прошло? Что он теперь для нее, этот угловатый, застенчивый старшина с его наивными представлениями о любви? Любовь он почему-то называл дружбой. Вот так: дружил, дружил, а полюбил ее другой, и она… Далеко теперь от нее нескладные ласки Петра, его цветы в газетке, его странная манера танцевать: боялся к ней прикоснуться… Грустно? Может быть. Пришло новое, непривычное, перевернувшее всю ее прежнюю беззаботную жизнь.

Штормило. А тут еще вторые сутки идет дождь. Море размахивает белыми хвостами, шумит, атакует горловину бухты. Почти все корабли ушли в море. Улицы сразу посерели, когда с них схлынули жизнерадостные и шумные матросские потоки. Ветровой косохлест оборвал последние листья с каштанов. Чайки и те кричали по-другому, будто плакали.

Сойдя на остановке, Катюша быстро спустилась к своему дому. Капли глухо стучали о плиты. Низкое угрюмое небо давило.

В холодной комнате пахло отсыревшей известью. Галочка сидела у окна. Сестры молча поцеловались. Катюша вяло стянула плащ и прилегла на диване. Дождь продолжал стучать по жестяной трубе. Заметив настороженный взгляд сестры, Катюша повернулась лицом к стене. Она плакала беззвучно, давясь слезами. Стыдное девичье горе, жестокое и неумолимое, нарушило все ее привычные связи с окружающим миром, с людьми и осиротило ее — никого рядом, с кем бы можно посоветоваться, кому можно довериться. Катюша стиснула голову ладонями, чтобы не зарыдать, дрожь охватила все ее тело. Не согреться, не успокоиться. Борис Ганецкий далеко, в большом городе. Там много людей, а она одна, одна… Все случилось неожиданно, коварно, некрасиво… Что же делать? Как поступить? Кто поможет и поймет ее?..