Матросы

— Простите, я и не думал… — растерянно произнес Латышев.

Все засмеялись, заседание сразу приняло другой характер. Улыбался Кривошапка, внимательно наблюдая за Петром Архипенко, который обрадовался тому, чту перестал быть центром внимания.

— Сбежал один шалопай, найдутся другие, получше, на его место! — воскликнул Камышев. — Жаль, что в повестке дня засунули дело Помазуна в отсевки, а нужно было его главным вопросом поставить. Не любил он землю, не чувствовал ее. Земля легкого поведения не выносит. Она отомстит. Нищий буду, а от нее не уйду, не покину ее. Не потому, Латышев, что я путиловский пролетарий и мне повезло к чернозему прикантоваться. Нелегко тут у нас, на Кубани, потому на виду. Был я в Ленинграде, иссяк белый хлеб за Нарвской заставой. Ну, видать, всего-навсего перебой в товаропроводящей епархии. Сейчас родичи ко мне с вопросом: на Кубани неурожай? О Кубани и сказок много, и нелепостей. Одним сдается, что тут народ только на гармошках играет и лозу с коня рубает; другим — что тут одни лодыри царя небесного живут, сунул дышло — тарантас вырос; третьи просто не доверяют ни нашим радостям, ни нашим печалям. Чуть что: «А вы бы попробовали в Калуцкой погарцевать на кислоземье и суглинках!»

Пусть уходит с правления старшина Петр Архипенко, поддержим его желание не потерять последний вечер на заседании, а тем более в одиночестве. Ждет его Маруся возле колхозного клуба, вот-вот начнется интересный фильм, спешит к ней Петр Архипенко, не разбирая, где тропка, где застаревшая, ломкая и пыльная лебеда, стреляющая под ногами, как из ружья. Не будем мешать последнему свиданию, поговорим еще о Кубани, продолжив мысли Михаила Тимофеевича Камышева.

Было время, когда хмельно и просторно лежали нетронутые степи, те самые, где кочевали дикие племена, степи, по которым пролетали монгольские орды, откуда безвозвратно ушло скифское степное рыцарство, зоревая отрасль славянского могучего древа.

Запорожская вольница недолго горевала по дедовским приднепровским раздольям. Боевые курени сечевого товарищества встречала не менее яркая природа, нехоженая и неезженая великая равнина, делай с ней что хочешь! Вначале никто не думал о дополнительной силе удобрений, и перегнойные навозы за ненадобностью вываливали в балки — все это богатство не сформуешь в кизяки.

Немереную землю постепенно обратили в паевые казачьи наделы, обошли ее вдоль и поперек деревянными саженями, напоили магарычами. Скупо кормились возле казачьих угодий отхожие крестьяне из Центральной России. Приходили в голодовье, жмурились, крестились, глазам не верили. Возвращались назад, рассказывали легенды. Иные оставались — не сдвинешь, не вернешь, обратно не заманишь куцыми полосками глинистой хилой земли.

Чернозем великой равнины притягивал людей и капиталы, набивал ссыпки тяжелым и крупным, как горох, пшеничным зерном; в лавках — красный товар, на складах кредитных товариществ — аксайские плуги, жатки, паровые молотилки, на биржах — строительный лес. Хищно и стремительно высасывалась земля.

Казачьи семьи и сами себя не щадили, до запала работая на загонах, и полностью черпали доходы от дешевой силы пришедших из «Расеи» батраков.

Почва начинала хиреть. Усталость пришла к земле раньше, чем ожидали. Зерно перестало наливаться прежним янтарным окружием, хуже кустились и развивались озимки, а слабые растения легче побеждались истощающими ветрами Средней Азии и прикаспийских полупустынь с их монотонным погребальным ветровым пением.

В революцию по затравевшим наделам скакали конные сотни, колесили обозы и артиллерия, метались кулацкие банды. Сизые осоты, донники, буркуны, татарник вымахивали в человеческий рост, прикрывая плодовитое племя степного зверья и грызунов; саранча спокойно шла на зимовки в прилиманье. На борьбу за плодородие земли встал коллектив. Трудов и опасностей было немало. Ведь не война. Тут не ударишь в упор картечью из полевой трехдюймовки, не прочешешь пулеметным стальным гребнем. Иного поворачиваешь так, а он норовит обратно. Хоть хуже, да знакомо. Не гони меня прорубаться в тернах — а вдруг там гадюки! Мечты опирались на крепкие опоры. Впервые рабочий не только заинтересовался крестьянином, но стал его помощником и другом. Возникла надежная связь, названная старым русским словом — смычка.

Машины, машины и машины! Только они могли помочь. И машины пришли на поля в своем могуществе, надежные, добротные, разливающие по жилам своим огненную силу бакинской, грозненской и майкопской нефти.

Чтобы сохранить влагу в почвах, следовало пахать и сеять одним махом. Дуй не дуй высасывающий ветер, а мокрина надежно скрыта под взрыхленной землей, семя может набухать, лопаться, ростку легче пробиться на волю.

Правила обработки почвы возникали теперь не из первобытных крестьянских инстинктов и сомнительных примет. Наука пришла и в полевой стан, и в вагончик трактористов, и в крестьянскую хату.

Старались ускорить процесс созревания, аккуратней вынянчить семя. Чтобы поскорее освободить зародыш от кольчужной тяготы оболочки, крестьяне вымачивали семена в теплой воде, запеленывали в мокрое тряпье семена огурцов и тыкв, кукурузы и арбузов, свеклы и кабачков, проращивали картофель. Теперь яровизировались и злаки. Агрономы научили сеять крест-накрест, гнездами и в квадрат. Геометрия посева диктовалась машиной, мерной проволокой, хотя не обходилось и без верного глаза.

Люди, везде нужны были люди, сколько бы ни присылали механизмов. Люди также требовали забот и внимания, не всегда плата за труд была равноценна затраченным силам. Что же, теперь ни для кого не секрет, какие процессы возникали в деревне до пятьдесят третьего года.

Для Петра все впереди, и розы и терны, и победы и поражения. Все, чему подвергается строй, испытывает и боец, стоящий в этом строю.

А пока легко вились ленточки бескозырки, ясно было на сердце, будущее казалось безоблачным.

Невдалеке от станицы глубоко прогнулась в степи балка. Издавна называлась она Прощальной. Здесь семьи и близкие расставались с казаками, уходившими на службу, в лагеря или на войну. На гребне проливали последние слезы, а потом казаки спускались книзу, перескакивали теклину и появлялись на противоположном гребне. Последний привет — и отстукивали дробную музыку кованые копыта. Уносили кони казаков.

До Прощальной балки ехали двумя семьями. Расставаясь с матерью, Петр нагнулся к ее руке, и она поцеловала его в голову. С Марусей обнялись, поцеловались.

На тракте вставали и ложились за пылью курганы, тиной пахли камышовые речки, бежали в своем бесконечном однообразии распаханные массивы. В город приехали рано — рынки еще не отторговались.

На площади густо стояли повозки и автомашины с мукой, арбузами, помидорами, птицей, виноградом. Разноголосо шумела толпа, характерная для южных базаров. Зазывно предлагали кисляк и пирожки. Гул толпы смешивался с шумами рынка, выкриками торговцев, звуками гармошек у походных шашлычных, ржанием коней…

— Внимание, внимание! — кричал чей-то знакомый Петру голос из репродуктора возле брезентового круглого и высокого шатра. — Говорит аттракцион «Круг смелости». Поднимайтесь наверх! Через пять — шесть минут начало сеанса. Мотогонки по вертикальной стене. Самый молодой рекордсмен, артист государственных цирков Степан Помазун! Стоимость билета три рубля! Повторяю…

«Помазун! — сообразил наконец Петр. — Сам себя объявляет. Вот тебе и Помазун!»

Завели пластинку:

На тротуар выполз на четвереньках инвалид и поднял кверху небритое, худое лицо. У человека не было ног. Вместо них не костыли или тележка, а две дощечки, прикрепленные ремнями к обрубкам. На ладонях тоже дощечки. Руки в коричневых шерстяных носках. Поверх гимнастерки синяя стеганка.

Глаза его смотрели на раструб репродуктора, как на солнце. Он, страдальчески прихватив зубами нижнюю губу, вслушивался в песню об усталых солдатах, идущих в потных гимнастерках. У него синяя стеганка, на ней медали, на нем чистая рубаха — кто-то заботится. По щекам инвалида текли слезы, и он не стеснялся их — солдат, тоже когда-то ходивший по опаленной степи…