Страница 88 из 210
положений, определяемых онтологическими категориями эстетического, мы переходим в сферу вопросов о мыслительном или интеллектуальном содержании эстетики. Эстетические категории, эстетические понятия, эстетические суждения анализируются в их прямой и принципиальной данности, как возможные содержания эстетического высказывания. Это есть область рефлексии над эстетическою критикою по преимуществу. Эстетическое чутье, эстетическая оценка, эстетический вкус могут в действительном опыте антиципировать эстетический приговор, но для философского анализа они представляют некоторую нерасчлененную массу, из которой надлежит выбрать и распределить по соответствующим категориям фундирующие эстетические суждения и фундированные на них образования эстетических настроений.
Наконец, завершающей задачей философской эстетики является разыскание регулирующего смысла в самом мыслительном содержании эстетики. Это последнее эстетическое уразумение предполагает обращение к целому эстетического предмета как такого, к раскрытию его собственной внутренней конкретной структуры со стороны направленного на него эстетического сознания в его целом. Предельной задачей философской эстетики является раскрытие последнего смысла всего эстетического как такого, через включение его в общий контекст «космического» и культурного сознания. Говоря ограничительно и условно, это есть раскрытие идеи красоты в ее самодовлеющем значении и в ее роли в соотносительной связи идейного сознания вообще. Тот «характер» раскрывающегося таким образом эстетического «мироощущения», «мировоззрения», или как бы это ни назвать, как фундируемая атмосфера эстетической идеи, не только должен быть тщательно отличен от объективного смысла эстетической идеи, но с еще большею тщательностью должен быть отделен от других «характеров». Ибо этим отличением и этим отделением кончаются задачи положительной эстетики.
Неумение или нежелание отделять указанные гетерогенные «характеры» сознания подставляет на место эстетического предметного, при совершенно иллюзорном впечатлении «углубленности» или «возвышенности», сознание не-эстетическое беспредметное, явное в своей беспредметности, когда оно стоит на своем месте и в своем роде. Для эстетики особенно опасно смешение «энтузиазма» красоты с состоянием религиозного (космического) переживания, как верования, ибо к сущности верования относится, как известно, признание творчески возможного за реально сущее. Онтологизирование, превращение состояния эстетического духа, эстетического «энтузиазма», «мании» в объективную предметность привело бы к мистичес
кой псевдо-онтологии в эстетике, а реализация и гипостазирование самой фундирующей идеи - к метафизическому псевдо-знанию. Не только во имя логической, но и во имя собственной эстетической правды эстетика положительная здесь кончает свое самоопределение.
VI
Присматриваясь теперь к эстетическому как предмету и оглядываясь в то же время на коррелятивный ему способ сознания этой предметности, мы можем заметить некоторые специфические черты, сразу ограничивающие круг эстетической действительности. Как предмет непосредственного восприятия эстетический предмет дается нам в том же акте воспринимающего сознания, что и любой другой предмет окружающей нас жизненной действительности. Он есть «вещь» среди других вещей — картина, статуя, музыкальная пьеса и т.п. Но лишь только мы его ставим в жизненно-привычные, прагматические отношения ко всем остальным вещам, мы убеждаемся, что он квалифицируется нами как эстетический не по общим ему с остальными вещами прагматическим свойствам, а по каким-то другим особенностям. Он выделяется и как бы выпадает из общей прагматической связи окружающих нас привычно «действительных» и эмпирических вещей. И для нашего действия, и для нашего восприятия он не есть вещь как такая.
Собственно этим самым эстетический предмет и как мыслимый предмет не может войти в ту идеальную систему возможных отношений и закономерностей, которую мы характеризуем как природу в ее необходимости и законах. Когда эстетический предмет только потому, что он не есть «вещь», называют предметом идеальным, забывают как раз существенное свойство последнего. Идеальный предмет есть, прежде всего, то, что конституирует эмпирическую вещь, а затем уже область чистой возможности. Если хотя бы «одна» вещь этого «действительного» мира осуществляет данную возможность, то и весь действительный мир подчинен ее идеальным законам. Обратно, если «вещь» не участвует в данной действительности, то напрасно в ее идеальной закономерности искать для нее конститутивных начал.
Но если и независимо от этих принципиальных соображений обратиться к эстетическому предмету как такому, то нетрудно убедиться, что в сферу идеального мыслимого предмета он не входит. Как возможный или невозможный, эстетический предмет не подчинен принципу противоречия, которому подчиняется, наоборот, всякий мыслимый предмет. Эстетический предмет и в своей идеальности кон
ституируется по какому-то другому и притом не-логическому принципу. В то же время, если мы переберем все возможные отношения чисто мыслимого, мы легко убедимся, что как такое, как чисто мыслимое, оно именно лишено эстетических качеств. Последние привходят и к мыслимому лишь в случае его какого-то соотнесения к чувственно данному. Поэтому, например, напластовывающиеся на интеллектуальных актах состояния радости, удовольствия, наслаждения и прочие носят особый не-эстетический характер, и если мы, тем не менее, говорим об «изящном» доказательстве, «красивой» формуле, «стройности» логического рассуждения и т.п., то, поскольку эти эпитеты не имеют метафорического значения, они получают свое эстетическое оправдание лишь от форм их чувственного запечатления.
Таким образом, эстетический предмет не есть предмет ни эмпирически-чувственный, ни идеально-мыслимый. Леностью мысли и очень развитою способностью сдаваться при первом же препятствии можно объяснить спешное провозглашение в этом случае за эстетическим предметом бытия и действительности психических. Душа и душевное отнюдь не есть нечто идеальное, а есть также эмпирический факт, «вещь» среди других фактов и вещей природы и истории. Поэтому обращение к психическому есть простое возвращение к только что отвергнутой квалификации эстетического предмета как прагматической вещи. Если же «душу» выключают из нашего действительного мира и помещают в какой-то «иной» мир, то это, действительно, есть один из тех творческих актов, которые подведомственны, между прочим, и эстетике, но в данном случае апелляция к такого рода творчеству нам ничем помочь не может, хотя бы потому, что анализ этого последнего уже предполагает знание того, что такое эстетический предмет. Другими словами, такое отнесение «души», например, в область «трансцендентного» само есть эстетическое творчество и, как способ определения характера бытия эстетического предмета, есть только средство заманить исследователя в логически порочный круг.
Если сопоставление эстетического предмета с психическим ровно ничего нам не дает, так как возвращает просто к эмпирической действительности, то сопоставлением эстетического и метафизического предметов можно воспользоваться, по крайней мере, как эвристическим приемом, для приближения к собственно эстетическому. «Действительность» обоих предметов — не действительная, она лишь «как бы» действительность или действительность фиктивная, φάντασμα. Но в то время как собственно метафизическая «действительность» создается через утверждение новой, второй, трансцендентной действительности-реальности, и в отрицание действительности нас непосредственно окружающей и нас включающей, фиктивная эстетическая
«действительность» не противопоставляется нашей действительности как иллюзорной в виде действительности подлинной. И в то время как, далее, метафизическая реальность создается гипостазированием идеально-мыслимого и потому «помещается» как бы «позади» не только действительного, но и идеального, как бы «под» ними, как их «носитель» и «субстрат», эстетическая действительность как бы не «доходит до идеально мыслимого коррелята воспринимаемого предмета.