Страница 83 из 210
Всякая «другая точка зрения» находится в одинаковом положении с психологией. Само собою разумеется, что возможна психологическая «точка зрения» на эстетику, но только это и будет психология, а не эстетика; само собою разумеется, что возможна «точка зрения», например, этнологическая, социологическая и равным образом «точка зрения» искусствоведения, только все это соответственно и будет этнологией, социологией, искусствоведением, но отнюдь не самостоятельною, независимою, принципиальною эстетикою. Напротив, всякая попытка выдать такую «точку зрения» за эстетику будет изгоняться философией и самою автономною эстетикою как попытка незаконная. Это и будет борьба последовательно против психологизма, этнологизма, социологизма и т.д. Воображать, что, быть может, из совокупления «точек зрения» получится «полная» эстетика, есть также своего рода иллюзионизм или младенческие представления о методологии. Любая «точка зрения» на эстетический предмет сама возможна только потому, что такой предмет есть. Его и нужно изучить, а не воображать, что он «сводится» к какой-то совокупности «точек зрения». «Точки зрения» на место методов изучения, указываемых самим предметом для себя, каждым предметом, есть своего рода методологический феноменализм и иллюзионизм. С этим надо покончить, как современная философия вообще кончает со всяким феноменализмом в пользу реализма. Нормативизм со своими субъективистическими предпосылками и способами обоснования здесь плохой помощник, - потому-то нормативизм и отошел в прошлое. Современная философия требует предметности и объективности. И вот, с этой стороны, оставаясь хотя бы в пределах формального определения, интересно посмотреть на аргументацию Меймана.
Когда Мейман прямо указывает на то, что психологическая эстетика нуждается в дополнении со стороны объективных методов, имеющих самостоятельное значение наряду с чисто психологическим анализом, то нам это еще ничего не говорит. Мейман может понимать это объективное в догматическом разрешающем смысле эмпирика там, где для философии объективное все еще проблема. С эмпирической точ
ки зрения обращение к методам этнологии, социологии или самого искусствоведения есть обращение к «объективным» методам. Их «объективность» для философии имеет весьма условное значение, точно так же, как утверждение, например, физиологического метода в самой психологии наряду с методом самонаблюдения. Для философской методологии все эти «методы», прежде всего, методы объяснения, построения гипотез и теорий. Натурализм на место психологизма в глазах философии не есть приобретение, на которое стоило бы тратить какой-либо труд.
Принципиально иное значение имеет в свете философского понимания предметности заявление Меймана, что психологическая эстетика нуждается в привлечении «специфически эстетической точки зрения» для выбора эстетических процессов сознания и для выделения психологически-эстетических принципов из общих психологических условий реакции нашего представления и чувства. Этим Мейман признает: 1) что существует специфический эстетический предмет, который, очевидно, и должен быть предметом эстетики, как самостоятельной дисциплины, и 2) что психология в своей собственной области постановок вопросов беспомощна без определений этой специфической эстетики, которая поэтому и должна в отношении к психологическому и всякому эмпирическому рассмотрению эстетических вопросов играть роль принципов.
Итак, требование специфичности предмета и принципиальности обоснования его, - таковы новые мотивы неудовлетворенности психологической эстетикой. Нетрудно убедиться, что и нормативная эстетика мало изменяет в создавшемся положении вещей. Кроме того, что как порождение субъективизма она страдает открытым или скрытым психологизмом, она по самой своей идее не может быть искомою принципиальною наукою. Чтобы оправдать свои притязания на установление «критериев», нормативизм постулировал не подлежащее дальнейшей критике положение о «пропасти» между «бытием» и «долженствованием». От бытия к долженствованию, утверждалось, правомерного перехода быть не может, - из того, что нечто есть, нельзя сделать никакого вывода о том, что и как должно быть. Не входя в рассмотрение того, насколько правильно это утверждение и действительно ли «переход» от бытия к долженствованию есть непременно переход путем «вывода», а если «вывода» сделать нельзя, то и «перехода» нет, обратим внимание совсем на другой смысл этого постулата. Если мы можем устанавливать какие-то положения, свободные от случайных связей эмпирического «бытия», то все же непонятно, почему мы не смеем утверждать за этими положениями какого-либо иного рода бытия — неэмпирического, возможного,
идеального, и почему эти положения мы обязаны сразу толковать как «нормы», как предписания долженствования. Положение, которым мы пользуемся как нормою, — например, любая теорема геометрии, когда мы пользуемся ею для решения конкретной задачи, - становится таковою только в процессе применения. Первоначально такое положение устанавливается именно как положение, т.е. как констатирование известного предметного отношения или «положения вещей», обстоятельства, совершенно независимо от того, какое оно найдет себе применение, и без всякой антиципации какого-либо конкретного применения. Пусть предметное бытие, устанавливаемое таким образом, есть бытие принципиально отличное от бытия эмпирического, тем не менее оно, прежде всего, бытие. Отсюда следует, что если возможны соответствующие принципиальные высказывания, то возможна и наука о них. Найдут ли они какое-либо конкретное применение, чтобы выступить в качестве «норм», для этой науки есть вопрос иррелевантный. Она будет существовать независимо от этого, как может существовать геометрия η измерений, невзирая на то, что пределы применения геометрических положений ограничены тремя лишь измерениями. Нормативизм рассуждает иначе потому, что его долженствование с самого начала понимается им «практически», под санкцией «практики», «регулирования», а не установления и конституирования.
Если от этих общих соображений обратиться к примерам осуществления задач нормативной эстетики, как они даны нам в последнее время (Кон, Христиансен, Коген, Наторп в «Философии и ее проблемах»), мы откроем и другие причины, не позволяющие нормативной эстетике занять место искомого принципиального учения о специфической предметности эстетического. Нормативизм выступил против «генетизма» психологической эстетики, изображая свои задачи прежде всего по аналогии с задачами этики. Этим-то и объясняется «практический» уклон нормативизма вообще. Но затем, перенеся идею долженствования в логику, нормативизм стал распространять свои притязания и на эстетику, - не в результате специальной работы над ее предметом, а путем априорного заключения. Эстетика должна была явиться «завершением» тройственной «системы философии»: логика, этика, эстетика. При такой постановке вопроса эстетику можно было толковать то как «третью» логику, то как «третью» этику, - все равно, как некогда Гербарт этику толковал как «эстетику». Эстетика призывалась не к решению специфических своих задач, а к устранению и облегчению некоторых затруднений, возникавших при решении проблемы гносеологической. Эстетика, например, как своего рода «логика» чувства, призывалась к тому, чтобы «примирить» отрывавшиеся друг от друга, распределенные по различ
ным «мирам», - являющегося и трансцендентного, - логику, как сферу познающего рассудка, и этику, как сферу действующей воли. Эстетика объявлялась то цементом, то мостом, то скрепляющим венцом, вообще вещью полезною, но в сущности была только привеском, иногда серьезно мешавшим в построении «вполне законченной» системы, и не выбрасывавшимся из «системы» только под давлением общественного мнения, из какой-то ложно понимаемой философской noblesse.
Дело в том, что, какие бы возвышенные или углубленные мысли об эстетике мы ни высказывали, она вся со всем своим предметом внешня и во внешнем. Между тем, нормативизм вдохновлялся только одним устремлением, горел только одним пафосом - «преодолеть» внешнее, многообразное, феноменальное. К «преодолеваемому» прилагались «нормы», облагоображивали его, «преодоленное» отбрасывалось как «только чувственное». Как такое, оно своих форм, своих предметных форм не имело. Последние привносились «нормирующим» субъектом, и на него переносилась вся ответственность и за истину, и за правду, и за красоту. Чувственность и внешность, поскольку они не подчинялись дисциплине этих высоких слов, предоставлялись «эмпирии». Нестесненная кантианско-нормативистическими предрассудками философия, однако, мало-помалу открыла и убедительно доказала: 1) что чувственное как такое имеет свои чувственные же формы (Gestaltqualitat - формы сочетания, the form of combination) и 2) что чувственные явления, «материя» чувственного восприятия, есть sui generis предмет, взывающий о самостоятельной науке («феноменология» Штумпфа, «гилетика» Гуссерля). Для эстетики открывалась новая почва, и перед нею развертывались новые горизонты. Она перестала быть камнем преткновения для психологии, и она должна была перестать быть привеском к философской системе.