Страница 138 из 210
141 lbidem. S. 217. 192 Ibidem. S. 258.
191 В отличие от звукового «содержания» речи, которое является чувственно («внеш не») данным.
мического, карикатурного, чудовищного и т.д. Идеал и образец значат шссь только то, что законы и приемы, «способы» преобразования -не всецело субъективны, в смысле зависимости от капризно и случайно бегущих переживаний субъекта. Субъект может быть свободен в выборе того или иного направления, способа модификации изображаемой действительности, но изображением выбранного способа он связывает и способ изображения, построения поэтических форм, образования тропов. Он свободен, далее, в отборе для них словесного и вообще изобразительного материала в каждом индивидуальном случае, но этот последний уже подчинен закону целого и осуществляемой им идеи художественности. Действительность преображенная становится действительностью по своему бытию отрешенною, по содержанию она может быть индивидуальною и субъективною, но по форме, и в этом последнем случае, она все же объектна. Если онтологические отношения действительности претерпевают здесь метаморфозу, то все же отношения изображаемого толкуются в нем в виде отношений как будто онтологических, квази-онтологических. Такое же, соответственно, квази-логическое значение имеют и поэтические, сообразные идеалу, трогтированные формы.
Из этого одного сразу видна ошибочность того истолкования внутренних поэтических форм, которое хочет видеть их источник в так называемых законах творчества, понимаемых как законы душевной деятельности творческого субъекта. Искусствоведы, и в особенности литературоведы, как известно, даже злоупотребляют этою ошибкою. Теперь легко открыть ее источник. Общее рассуждение исходит здесь из двух предпосылок: 1, выделение субъективности, как фактора, в образовании поэтического слова, 2, признание закономерности в этом образовании. Обе предпосылки могут быть признаны верными, но надо верно их истолковать. Обычно закономерность ишут в самом субъекте, а так как последний, - индивидуально или коллективно, -понимается как психологический субъект, то приходят к выводу, что психология должна решить все возникающие здесь вопросы: поэтика есть психология поэтического творчества. Психология, далее, есть естественная наука: поэзия, согласно такому заключению, должна быть естественной функцией человеческого психофизического организма. Такое заключение в корне противоречит тем предпосылкам Гумбольд-га, согласно которым поэзия есть функция языка, вернее, одно из направлений в его развитии, а язык есть вещь социальная.
И однако же, как факт, несомненно, что и поэтический и прозаический языки отражают физиологию (темперамент) и душевные особенности человека (характер, настроение и пр.), а не только способы преобразования и отрешения действительности. Нет надобности ос
париватъ факт, но достаточно его собственного указания на то, что не только поэзия отражает названные особенности; проза, как мы убедились, также не только сообщает о них, но носит их нередко, как бремя, на своих сообщениях. Если источник всего этого лежит не в специфических особенностях поэзии, а в сфере субъективности вообще, то надо более точно определить его место в ней, а для этого необходимо вернуться к вышепроизведенному (стр. 445 сл.) членению. Необходимо разъединить in idea, взятые у Гумбольдта в общие скобки субъективности, фантазию и чувство, глубже войти в положительное значение их в поэтическом творчестве, и сделать из произведенного разъединения нужные применения.
Как было сказано, анализ фантазирующего сознания раскрывает природу его, как акта первично предметного. Указания на его преобразующие и отрешающие потенции только подтверждают результаты анализа: на место действительного предмета становится фантазируе-мый, но все же предмет. Поэтический язык, как продукт фантазии, точно так же становится «между нами и внешним миром» и составляет особого рода предмет, как, по определению Гумбольдта, язык в целом, служащий цели непосредственного общения. Скажем ли мы, далее, что акты фантазии суть акты однородные с актами представления или суждения (устанавливающими актами), или что им присущи качества и тех и других, или, наконец, что они обладают свойствами, однородными представлению и суждению, но занимают свое особое место «между» ними, - во всяком случае, мы утверждаем первичный объективный характер фантазии. Различие, следовательно, между фантазией и названными интеллектуальными актами, по качеству, есть, в первую очередь, различие бытия их объектов - действительного и воображаемого. Из этого понятно, как формы фантазии оказываются аналогами интеллектуальных (логических) форм'94. Мы говорим об аналогах, analogon rationis, а не о тожестве этих форм, только затем, чтобы избежать эквивокации при возникновении вопроса о соотносительной этим формам материи (смысле). Она - не тожественна. Содержание предмета действительного бытия в фантазирующем отрешении и преобразовании изменяется по модусу квази, — он не есть, но как бы есть, как если бы было, как будто. Отношения в этом содержании строятся по этому же модусу, и имеют свою закономерность, свою «логику» (онтологику). Если ты - будто бы паровоз или Чацкий, то в первом случае ты должен деловито пыхтеть, свистеть и тарахтеть, а во втором - резонировать и бездельничать. Через это онтологика мате
144 Ср., например, невзирая на весь иррационализм Шеллинга, его утверждение: «Phantasie also ist die intcllcktuclle Anschauung in der Kunst». Цит. по: Schelling F.W.J-Philosophie der Kunst // WW. Bd. V. S. 395.
риального содержания продуктов фантазии сохраняет отношение к действительности, и понятна, со стороны смысла, только, когда понятно соответствующее отношение. Оно представляется двояким. Как уже указано, фантазирующее, хотя и руководимое идеей художественности, возведение действительного в идеал, - аналогон философскому возведению в идею, - есть один способ построения названного отношения, способ поэтический, а руководимое моралистическими тенденциями, фантазирующее прослеживание эмпирических возможностей в обстановке правдоподобного «случая», — аналогон рассудочному гностицизму, — есть второй способ, риторический.
И вот, если все это - верно, то стоит ли вообще говорить о субъективности фантазии? Или надо точнее указать, что здесь следует разуметь под «субъективностью». В переносном смысле субъективностью называют всякое отражение субъекта вне его самого, но первоначально субъективность всегда есть свойство самого субъекта (materia in qua), а потому в анализе акта фантазии мы не можем сказать ничего о его субъективности, пока рассматриваем его со стороны его предметной (materia circa quam) направленности или со стороны содержания (materia ех qua)% почерпаемого из действительности, хотя бы и модифицированной195. Ни предметные, формально-онтологические, качества, ни объектное, смысловое, содержание не суть свойства субъекта. Чтобы найти место последнего, надо взглянуть на самый акт фантазии, как на свойство субъекта, т.е. некоторого субстрата или «носителя» актов фантазии, как своих свойств. Кажется ясным, что фантазируемый предмет и его содержание не суть носители актов фантазии. Но о всяком ли предмете, точнее, о предмете всякой ли интенции, всякого подразумевания, имеем мы право повторить это заключение? Ведь мы должны были признать, что фантазируемый предмет есть предмет отрешенный, квази-прелмет. Нельзя ли среди вещей действительного бытия все-таки найти такие предметы, которым мы могли бы приписать названое свойство, и, следовательно, необходимо мыслить их, как его обладателей и «носителей». Другими словами, мы должны будем признать, что, будучи предметами (materia circa quam), например, восприятия, эти вещи сами также воспринимают, вспоминают, фантазируют. Такие объекты и называются субъектами^. Субъекты, следовательно, не что иное, как те же объекты, их особый класс, со своими
т Таким подходом к вопросу иногда злоупотребляют теории, автоматизирующие процесс творческого воображения.