Страница 134 из 210
ресована во впечатлении, легко отходит от действительности, рассматривая ее только как одну из возможностей, но не диалектического, а морального и психологического типа. Риторическое произведение свободно оперирует с такого рода возможностями, и из них выбирает, руководясь не идеей, не законом, не разумом или правдою, а лишь вероятным эмоциональным воздействием на слушателя, предполагаемою силою самой экспрессии.
Поэтому также риторика не согласится подчинить это воздействие и эстетическому урегулированию158. Критерий морали остается для нее верховным, а это есть критерий здравого смысла и жизненного опыта, того рассудочного «познай себя», которое одинаково гибельно и для научно-философского познания, и для поэтического изображения. Поэтому в расширительном смысле можно говорить о морали всюду, где только есть риторика, а в более узком и первоначальном — где объект изложения в смысле «познай себя». Не имея своих особых внутренних форм, риторическое изложение есть изложение, в общем, в высшей степени свободное, и оно пользуется одинаково как научными формами силлогизма, демонстрации и прочего, так и формами простого описания по заданному плану последовательности (временной, композиционной и т.п.), или по готовой постоянной схеме (вроде хрии, например), или, наконец, в форме наводящих на размышление «примеров», парабол, притч и просто афоризмов. Изобилие «украшающих» словесных приемов делает риторическое изложение внешне похожим на речь поэтическую (предельно - роман), а принуждение к «размышлению» о житейском опыте, сердцеведение — с претензией даже на высшее познание, в упрек и посрамление научно-философской ограниченности, — на речь философскую, доводящую до сознания того, что также уже известно из опыта (предельно - мировоззрение). Однако существенным остается различие руководящих идей самого творчества: идея строгой научности отличает научное и философское изложение, идея высокой художественности — изложение поэтическое. Одно противопоставление запечатлевается в дилемме: «Христос или истина», а другое — в репликах: «Сердца собратьев ис
,м Я не касаюсь пока возможности того сложного отношения внутри экспрессивных форм, которое создает внутренние фигуральные формы и которое может быть источником, а следовательно, и регулятором наслаждения, вызываемого риторическим произведением. Нетрудно убедиться, (1), что наличность такого осложнения характерна лишь для особого вида риторического искусства, наиболее распространенно представленного в наше время романом и родственными ему формами, и (2), что под скорлупою этой осложненной экспрессивности, и этот вид риторики в основном движется моральными тенденциями, допуская эстетическое руководство лишь в сфере экспрессивной внешности, где само собою теряется логически-аргументатив-ное значение пафоса.
правляй» и «В разврате каменейте смело». Чувственный тон строго научного изложения - интеллектуальное наслаждение159, поэтического - эстетическое. Последнее фундируется внутренними поэтическими формами, отрешающими, и тем самым создающими чистоту соответствующего наслаждения: «Служение муз не терпит суеты: Прекрасное должно быть величаво». Риторика воздействует патетически, убеждает, но не отрешает свой предмет от действительности, а, напротив, вдвигает его в гущу житейского, суетного, злободневного. Научное, в своей идее, не в меньшей мере, чем поэтическое, чуждается всякой патетики и эротики, всякого экстаза, невзирая на то, что, как указано, в своих наиболее величавых формах оно приводит к высшим состояниям вдохновения. Но не может быть ни величавым, ни вдохновенным риторическое, не правдивое и не отрешенное, применение логических форм в целях патетики, вовлечение последней в состав логической аргументации, переплетение пафоса и аргументации, употребление одного вместо и в целях другого. Внутренние формы риторической речи остаются формами логическими, но это — логические формы, орошенные слезами, отравленные завистью и злобою, искаженные местью и ложью, или смягченные милосердием, овеянные трогательностью, проникнутые сердечным участием и благородством, и все-таки это - логические формы, а не новые специфические, рядом с логическими и поэтическими. Патетика может завлекать, очаровывать, обольщать, даже побуждать к подвигу или преступлению, и быть, таким образом, действеннее, чем философия, наука и поэзия, но, как форма речи, она все-таки несамостоятельна.
Имея в виду наличие внутренней поэтической формы, как существенного признака только поэтического языка, можно было бы воспользоваться этим критерием для разделения всей сферы «искусственной» речи на поэзию и прозу. Проза, следовательно, будь то научная или риторическая, довольствуется одною логическою внутреннею формою; в научной речи она заостряется до чистой терминированной, «технической», речи, в риторической она распускается до патологической экспрессивности; то и другое, конечно, в тенденции, -промежуточные и переходные жанры, как всегда, преобладают.
Различение поэзии и прозы обыкновенно, без нужды, усложняется внесением в него генетических домыслов (что первее - проза или поэзия?) и самых примитивных эквивокаций. Несложная софистика, связывающаяся с противопоставлением поэзии и прозы, делающая их четкое различение как будто недостижимым, всем известна. Когда вопрос о различии ставится, то обыкновенно имеется в виду внешне вос-
1Возможность его не исключена и в риторическом изложении, но не оно регулиру-с« основную для такого изложения патетику.
принимаемое различие речи мерной и свободной. Внешне воспринимаемое при этом понимается как форма, которой противостоит неопределенно широкое и нерасчлененное содержание, составляющее нечто «внутреннее» по отношению к этой всецело «внешней» форме. Для так поставленного вопроса ясен путь его решения: поскольку в самом смысле вопроса предполагается, что внешне данное различие недостаточно, и за ним должно лежать некоторое внутреннее основание, необходимо анализировать названное «содержание» и в нем открыть это искомое основание. Но вот туг и протискивается маленький софизм. Вместо того чтобы расчленить и анализировать «содержание», игнорируют неопределенность его состава и строения, приводят простенькие соображения, вроде того, что можно стихами написать и научный трактат, что стишками пользуются и для целей дидактических, мнемонических и т.п., а с другой стороны, что свободною, немерною речью выражаются подчас произведения, обладающие неотъемлемыми поэтическими достоинствами. Таким образом, вопрошавший представляется наивным человеком, будто бы не подозревавшим ничего об этих банальностях. А софизм - в том, что этим ответом вопрос о различении отбрасывается назад к внешней форме, от которой он вновь вернется к содержанию и т.д. - до полной безрезультатности. Новые попытки добиться все-таки результата через апелляцию к чувству, вызываемому поэтическим произведением, к эстетике и пр., не могут решить вопроса, потому что или они выходят за пределы самого противопоставления поэзии и прозы, и вносят посторонние для него критерии оценки, или, если предполагается, что соответствующие чувства вызываются факторами, заложенными в самом художественном произведении, мы возвращаемся к первоначальной позиции и к началу задачи: вскрыть предметные основы эмоциональной поэтической нагруженное™. Но стоит, действительно, приняться опять за задачу с этого конца, как мы встретимся с прежнею наивною аргументацией, наивно обращенной к наивности вопрошающего: чувства одного и того же порядка могут вызываться как прозою, так и поэзией. Наконец, когда не столько вследствие анализа, сколько в результате некритического непосредственного усмотрения, провозглашается, что признаком поэзии является «образ», то, снова, не зная даже, что такое «образ», уже торопятся: «образы» бывают и в прозе... Ничего нет безнадежнее наивного педантизма такого типа «возражений»; они могут быть отстранены не тупым же нагромождением примеров, а осуществлением вышеуказанного анализа. Последний показывает, что «неопределенное содержание», от которого исходят, есть сложная структура форм, из коих каждая имеет себе соотносительное «содержание», и что среди этих форм, действительно, есть особые специфические формы, указа