Страница 107 из 210
Форма, по своему понятию, т.е. со стороны своего смысла и своих форменных качеств, может быть сделана предметом самостоятельного изучения, но реально она существует только в своей материи. Со времени Канта стало популярным другое толкование смысла понятия «форма», согласно которому между формою и содержанием существует неотмыс-лимая корреляция. Поэтому, и Гумбольдт, для уточнения определенного им термина, тотчас же устанавливает соответствующее звуковой форме содержание. Пока мы имеем дело с данными и грамматически осознанными языками, перед нами переходящие отношения: то, что в одном отношении - форма, то в другом отношении - содержание (склонения и имена существительные). Чтобы найти содержание в устанавливаемом здесь смысле, надо взять язык в его «органическом» целом. Для
" fhidem. § 8. S. 59.
этого нужно, как говорит Гумбольдт, выйти за граниты языка, потому что в самом языке мы не найдем неоформленной материи64.
И это также общий принцип: содержание, как чистую материю, в противоположность форме, мы не в состоянии сделать предметом изучения. Чистая материя есть чистая абстрактность и несамостоятельность. Об ее конкретных свойствах так же мало можно сказать, как обо всякой отвлеченности, о «белизне», «возвышенности» и т.п., — если, конечно, мы не собираемся гипостазировать такое понятие в некий метафизический абсолют. Материя необходимо мыслится оформленною. В противопоставлении форме материя только относительно чиста, а не безусловно. Нет, поэтому, другого средства получить, методологически иногда необходимую, «чистую» материю, как помыслить ее за пределами той системы форм, в пределах которых помещается предмет нашего изучения. Раздвинув рамки системы, мы тем самым релятивизуем и условно допущенную «чистую» материю. Только таким способом можно получить, хотя бы условно (иначе выразиться невозможно), - безусловную материю.
С двух сторон Гумбольдт ограничивает языковые формы и, следовательно, указывает возможную «условно безусловную» материю языка. С одной стороны, это - звук вообще, с другой стороны, совокупность чувственных впечатлений и самодеятельных движений духа, предшествующих образованию понятия с помощью языка65. Такое определение способно вызвать сомнения двоякого порядка: во-первых, по поводу его «идеалистической» тенденции, во-вторых, по поводу отвлеченной разделенности двух указанных «сторон». Язык, гласит это определение, как действенная форма, с одной стороны, оформляет звук, делая его членораздельным, с другой стороны, он оформляет весь опыт человека, его переживания, формируя их в понятия. Но одно из двух: в обоих случаях «материя» понимается Гумбольдтом либо в смысле объективных «вещей» (реализм), либо в смысле субъективных данных переживания (идеализм). В первом случае - не видно, зачем и почему из общего потока чувственных впечатлений и спонтанных актов выделена особая их группа («звуки») с особенными правами и обязанностями. Или другая группа не отличается принципиально от первой, и весь поток переживаний непосредственно дан, а больше ничего нет (феноменализм), и тогда не должно бы и возникать проблем знака, значения и самого языка. Или тому, что «предшествует» в самом переживании «понятию», предубежденно приписывается особая сила, значимость или действительность (трансцендентизм), и тогда непонятно, каким образом эта действительность проникает, как содержание,
м Ibidem. § 8. S. 60. 65 Ibidem. § 8. S. 60.
ρ понятие и язык. Оба допущения должны быть отвергнуты. Именно наличием языкового мышления опровергается феноменализм и в его сенсуалистической форме (нелепая немая статуя Кондильяка), и в его идеалистической форме (не менее нелепый немой профессор на кушетке Э. Маха), опровергается самим фактом бытия значащих «ощущений» среди прочих «ощущений». Этим же фактом опровергается и трансцендентизм: наличием «смысла», никак не нуждающегося в субстанциальной или причинной трансцендентной подставке.
Непредвзятый анализ пошел бы иным путем. То, что мы непосредственно констатируем вокруг себя, когда выделяем из этого окружающего язык и стараемся разрешить его загадку, есть, конечно, наш опыт, наши переживания, но не пустые «звуки», «впечатления», «рефлексы», а переживания, направленные на действительные вещи, предметы, процессы в вещах и отношения между ними. Каждою окружающею нас вещью мы можем воспользоваться, как знаком другой вещи, — здесь не два рода вещей, а один из многих способов для нас пользоваться вещами. Мы можем выделить особую систему «вещей», которыми постоянно в этом смысле и пользуемся. Таков - язык. Пользование им для нас в этом анализе изначально, потому что, как только мы к нему приступили, мы начали именовать «веши» «нас окружающими вещами», «нами» и т.п. Именуя вещи (хотя бы простым указанием или условным звукосочетанием «это», «то», «там» и т.д.), мы о них говорим, думаем, и нашу речь о них понимаем, т.е. в своих словах видим смысл, которым вещи объективно связаны в многообразные отношения и системы. Простое называние вещей, простое обозначение их, устанавливает для нас нерасторжимое единство условного знака (с его системою) и (связующего вещи в систему) понимаемого смысла этого знака.
Положение, в которое Гумбольдт поставлен своим разделением, создает для него еще одно неодолимое препятствие. Если «образованию понятия с помощью слова» предшествуют только чувственные впечатления и спонтанные рефлексы, то как же образованные затем «понятия» станут понятиями о вещах? Придется создавать новых «посредников» в виде «представлений», «схем» и т.п. - бесцельных, ненужных, беспомощных в осуществлении той самой цели, для которой они призываются. Понятие «внутренней формы» может здесь подвергнуться серьезной угрозе, так как и она может быть вызвана в качестве такого «посредника».
Вторая неточность определения языковой «материи» у Гумбольдта - в его категорической отвлеченности. Гумбольдт берет оба указанных им предела не как конкретные члены единой в сознании структуры, выделяющей языковые формы самим своим строением, а как строго верченные грани, - как бы «верх» и «низ», - между которыми, как
поршень в насосе, работает формообразующее языковое начало. На деле, материя языка функционирует в нем, как питательные соки - в растении. Трудно точно установить, когда запредельная растению влага превращается в его сок, и когда она в его дыхании и испарении выходит за пределы его форм. В самих его формах она пульсирует неравномерно и с неравною силою. В одних частях и органах она иссякает, другие переполняет. То слишком обильно языковое содержание, так что данная форма, — а, может быть, и никакая форма, - не справляется с ним, то оно уходит почти без остатка, оставляя от языка одну сухую схематику, мертвеющий остов речи. О материи языка, как «пределе», можно говорить, но только с большою осторожностью, ни на минуту не забывая, что, если мы не хотим остаться с пустым предельным нулем, мы должны оперировать с этим понятием, как мы оперируем в исчислении бесконечно малых. Понятие предела - плодотворно, когда мы приближаемся к нему как угодно близко, и здесь методологически предусмотрительно наблюдаем, как же отражается внутренняя жизнь того, что заключено в пределы, на границе его перехода в небытие или в другое бытие. Поставив по краям нули, Гумбольдт сразу перешагнул, в двух местах, границы исследуемого предмета: языка. С одного края оказывается «звук», с другого - «чистое мыслительное содержание», - одно от другого безнадежно оторвано. Мы видели, какие трудности заключаются в искусственно, таким образом, созданной проблеме синтеза двух отторгнутых друг от друга синтезов. Но мы видели также, что, если подойти к «звуку» в предельном моменте его превращения в «членораздельный звук», мы в самом этом превращении, - как то и подметил Гумбольдт сам, независимо от своих определений, а в наблюдении действительно живого языкового процесса, - открываем готовую интенцию быть выражением мыслительного содержания. Последнее дано непременно с первым, - как бы цель и средство, — и без первого его, в свою очередь, просто-напросто нет. Само оно, мыслительное или смысловое содержание, оснащенное оформленным звуковым содержанием, в свою очередь, раскрывает свою интенцию объективного осмысления, т.е. осмысления, направленного на предельный предмет, разбрасывающийся, раздробляющийся, расплескивающийся в многообразии вещей, процессов и отношений так называемого «окружающего нас мира», вместе с нами самими в нем, а также отношениями и процессами в нас и между нами.