Четыре королевы

Генрих был вне себя от счастья. Он ничего не жалел для Элеоноры или ребенка, которого назвали Эдуардом. Он тщательно осматривал все подарки, приносимые младенцу, и если подарок, по его мнению, не годился для королевского отпрыска, он требовал его заменить, дав повод одному остроумцу заметить: «Господь дал нам это дитя, а король нам его продает!»

Трения между баронами и сюзереном относительно королевы и ее родственников утихли. В июле Эдуарда окрестил в Вестминстере архиепископ Кентерберийский. На обряде присутствовали оба его дяди, Ричард Корнуэлльский и Симон де Монфор. Королевская семья теперь выступала сплоченным фронтом.

Затем в Лондон приехал Томас Савойский, новоиспеченный граф Фландрский — навестить родную племянницу и восхититься внучатым племянником. Он намеревался погостить до дня церковного очищения Элеоноры, назначенного на 9 августа; это было важное торжество, своего рода праздник материнства. Генрих пришел в восторг, увидев еще одного родича Элеоноры. Хотя прежде он никогда с Томасом не встречался, но много слышал о нем от Элеоноры и Гильома. В знак уважения к гостю он велел вычистить Лондон и вывезти отбросы; горожанам было велено принарядиться ко дню прибытия Томаса.

Новый дядюшка Генриха не разочаровал. Томас, как и Гильом, умел производить впечатление, и в своем новом высоком положении — ведь граф Фландрский был также и пэром Франции — чувствовал себя легко и свободно. Он был так же космополитичен, как Гильом, и разделял его широкие политические взгляды. Дядя Томас был очень близок к французскому двору, но это лишь повышало его во мнении племянника, потому что Генрих сильно ревновал к своему континентальному сопернику.

Граф Фландрский принес Генриху оммаж за традиционную выплату пяти сотен марок ежегодно, а потом непосредственно приступил к делу. Французская корона недавно передала Томасу, как супругу Жанны, несколько приличных, хотя и просроченных векселей, по которым следовало выплатить немедленно, причем самый большой долг, две тысячи марок, числился за Симоном де Монфором. Томас уже списался с Симоном по этому поводу, и Симон сообщил, что гарантом займа является его новый шурин Генрих. Так может, если его величество не возражает, сразу же и погасить долг?

Генрих возражал, и еще как! Симон не побеспокоился известить его, что использовал его имя в обеспечение крупной суммы долга одному из родственников. Томас застал короля врасплох и сильно его смутил. Генрих почувствовал, что его выставили жалким провинциалом. Кроме того, это был уже не первый случай, когда Симон прикрылся именем Генриха, чтобы избавиться от долга, который граф не мог выплатить. Генрих незадолго перед тем обнаружил, что Симон назвал имя короля Англии как гаранта займов, сделанных им в Риме, чтобы оплатить папскую грамоту, разрешающую его жене отказаться от обета безбрачия. Архиепископ Кентерберийский конфиденциально сообщил Генриху, что в Риме Симона отлучили от церкви за неуплату. Между тем Генрих выдал свою сестру за графа Лестера вовсе не для того, чтобы спасать его от толпы кредиторов. Гильом был далеко, в Риме, яд для него уже готовили, и он никак не мог немедленно дать утешительный мудрый совет; потому Генрих забыл все разумные доводы, которыми его ранее убедили согласиться на пресловутый брак.

В итоге в день обряда очищения Элеоноры разразилась отвратительная сцена. Пять сотен свеч горели в зале, где собралась большая компания знатных дам, все в наилучших нарядах, какие каждая могла себе позволить, чтобы сопровождать королеву Элеонору в церковь — и тут появились Симон и Элеонора де Монфор, естественно, также приглашенные на церемонию. И тогда Генрих взорвался. В присутствии гостей, перед лицом архиепископа Кентерберийского и ошеломленной жены он напустился на графа Лестера. Все слухи, все косвенные намеки, скопившиеся за последние девять месяцев, об очевидно поспешном и тайном венчании сестры, за которым подозрительно быстро последовала беременность, вскипели в душе Генриха и вырвались потоком оскорбительных слов. Чета Монфоров поспешно удалилась, но позднее они вернулись, согласно Матвею Парижскому, «умолять о прощении со слезами и жалобными возгласами». Но «им не удалось смягчить его гнев; ибо, по его словам, граф „соблазнил мою сестру до брака, и когда я это обнаружил, то отдал ее за тебя, хотя и против своей воли, чтобы избежать позора; и ты, чтобы данный ею обет не препятствовал браку, отправился в Рим… а там, не имея средств выплатить обещанную сумму, был отлучен от церкви; и в довершение сотворенного тобою зла ты, лжесвидетельствуя, назвал меня своим поручителем, не посоветовавшись со мною, в то время как я ничего не ведал об этом деле“. Симону и его жене пришлось бежать во Францию, чтобы избежать расправы Генриха; только благодаря разумным маневрам Ричарда Корнуэлла граф Лестер не был арестован».

Что касается Элеоноры, то ее большой праздник был полностью испорчен этой вспышкой Генриха. Она еще не видела, чтобы он так себя вел[47], а контраст между детской выходкой короля и зрелыми решениями Ричарда Корнуэлла стал очевиден и для Элеоноры, и для ее дяди, и для множества гостей. Случай наводил, возможно, и на размышления о том, что слепить из ее супруга широко мыслящего и всеми уважаемого государственного деятеля, видимо, будет значительно труднее, чем она изначально предполагала.

Томас Савойский тоже задумался над этим. Весной 1240 года он снова приехал в Англию, чтобы все-таки получить долг Монфора. Генрих выдал ему 500 марок из королевской казны, а чтобы добыть остальные 1500, конфисковал часть английских владений графа Лестерского, и не подумав его известить. В принципе, это было достаточно справедливое решение, и все же Симон страшно разозлился, узнав о нем.

В Англии наступил период относительного спокойствия. И Симон де Монфор, и Ричард Корнуэлл отправились в крестовый поход. Элеонора снова была беременна, и семья удалилась в Виндзорский замок, чтобы принять Томаса. Там у них было достаточно времени и уединения, чтобы обсудить будущее королевства.

Это была отнюдь не пустая беседа. Генрих и Элеонора стали уже родителями одного ребенка и ждали другого. Они заранее должны были не только сохранить страну для Эдуарда, но и обеспечить уделом каждого нового члена семьи, не уменьшив притом основные владения. Смерть Гильома в ноябре предыдущего года нанесла им тяжелый удар. Услышав известие об этом, Генрих от горя разорвал на себе одежду и громко выражал свою скорбь; Элеонора все еще носила траур. Они ведь надеялись, что Гильом примет епископство в Винчестере, поселится в Англии, и они смогут пользоваться его советами. Теперь они охотно поселили бы здесь Томаса, но Томас человек занятой, свое графство на руках. Как же им быть?

Итогом совещания стало частное письмо от Генриха и Элеоноры, которое увез с собою Томас, когда покинул Англию. Письмо было адресовано его младшим братьям в Савойе: если кто-то из них пожелает переселиться в Англию, то может рассчитывать на благодарность и милости от короля и будет более чем щедро вознагражден за хлопоты.

Первым на интересное предложение Генриха откликнулся Пьер Савойский, шестой брат, следующий за Томасом. Пьер был ровесником Генриха, но успел приобрести полезный международный опыт. Подобно Гильому и Томасу, он начинал карьеру в рамках Церкви, но устал от нее еще быстрее, чем Томас, и Гильом устроил ему женитьбу на зажиточной местной девице, Агнес де Фосиньи, отец которой имел поместье близ Женевы. Пьер женился на Агнес и тут же пошел войной на графа Женевского; похоже, что из всех братьев он ближе всего принял к сердцу агрессивную военную политику отца. Он был свиреп и удачлив; однажды враги устроили на него засаду в горах, но он, несмотря на полученные раны, сражался так отважно, что противники сильно пожалели, что начали эту драку. Современники прозвали его «второй Карл Великий»; он существенно раздвинул границы владений своего рода. Историк Эжен Л. Кокс заметил: «Если жители западной Швейцарии ныне говорят по-французски, а не по-немецки, причиной этому отчасти и то, что французский был родным языком завоевавшего ее в тринадцатом столетии Пьера Савойского».

47

Склонность к резким вспышкам гнева, доходившим до настоящих приступов ярости, была наследственной чертой Плантагенетов. Вероятно, этой чертой наградил их один из отдаленных предков, который современниками считался сущим чудовищем и, похоже, был психически нездоров. Генрих II в таком приступе заточил свою жену Элеонору, за что получил длительную войну с нею и с сыновьями; сын Генриха III, Эдуард I, разгневавшись на своего наследника за подростковую шалость, таскал его за волосы по комнате и бил о стены. (Прим. перев.).