Свободен для любви

— Вы что, не видите, констебль? Грибы собираю.

Майка препроводили на Боу-стрит и обвинили в пьянстве и непристойном поведении. По мере того как в голове его прояснялось, Майку удалось припомнить весьма полезную заповедь, почерпнутую из лекций еще в студенческие годы: если полиция считает, что вы пьяны, вы вправе пригласить для освидетельствования своего личного врача.

— С неприш-стойным поведением я ш-согласен, — пьяно пробормотал он. — Что же касается п-пьянштва — об этом и речи быть не может. Бьюш-сь об приклад… то есть об заклад, что в моей крови и десятой доли процента алкоголя нет. Я требую немедленно вызвать сюда официан… то есть моего личного врача.

— Бога ради, — охотно согласился сержант. — Нам хотя бы не придется своего врача из постели вытаскивать. А кто ваш врач?

— Мой врач, — Майк Келли втянул воздух, придавая торжественности своим словам, — Джон Харкурт Пьянчугоу, магистр Кембриджского университета, лиценциат Королевского колледжа терапевтов, член Королевского хирургического общества…

— Достаточно, достаточно… Как его найти?

— Позвоните в медицинскую резиденцию больницы Святого Суизина, — высокопарно произнес Майк. — Попросите позвать младшего ассистента главного анестезиолога.

Джон Харкурт Пьянчугоу, продолжавший с друзьями вечеринку в своей комнате на верхнем этаже здания персонала, высказал крайнее негодование по поводу полицейских подозрений. Он говорил пылко и страстно, требуя немедленных извинений и строгого наказания виновных. Затем, пригрозив написать своему парламентарию, пьяно рыгнул и добавил, что немедленно выезжает на такси. В результате его вмешательства обвинение в пьянстве было предъявлено не одному, а сразу двум врачам из больницы Святого Суизина.

Это было уже чересчур даже для Святого Суизина, персонал и администрация которого всегда славились пониманием и терпеливо сносили размалеванные краской статуи, залитые пивом скамьи и женские трусики, свешивающиеся с флагштока наутро после празднования 9 ноября[11]. Чтобы спасти свою репутацию, руководство клиники отправило Келли с Пьянчугоу в неоплачиваемый отпуск до истечения срока их службы. Таким образом, в рядах медперсонала образовались две бреши, заполнить которые собственные студенты могли лишь три месяца спустя, сдав экзамены. Узнав от Келли о случившемся, мы с Гримсдайком поспешили в больницу к мистеру Кембриджу и напомнили, что мы те самые славные молодые парни, которые так восторженно оценили накануне полученные от него знания. В итоге уже на следующий день я временно сделался его старшим ассистентом, а Гримсдайк заполучил должность Пьянчугоу.

— Надо же, я — и какой-то ассистент, — возмущался Гримсдайк. — С другой стороны, в нашем положении надо и за это быть благодарным. Где еще сейчас работу найдешь? Хотя Майка, конечно, жалко.

Я тоже от души сочувствовал нашим бывшим коллегам, но был несказанно рад возможности снова очутиться в родных пенатах. От старых обид и разочарований не осталось и следа. Наконец-то я стал старшим ассистентом, пусть и на временной должности; как-никак мне выпала не только возможность возобновить карьеру хирурга, но и утереть нос Бингхэму.

Мой кабинет находился теперь в административном здании, высоком и мрачном строении, располагавшемся между прачечной и моргом. Прежде в нем размещалась больница уха, горла и носа, но затем по указанию свыше больницу закрыли как непригодную для содержания больных. Комната Майка Келли оказалась по соседству с комнатой Бингхэма. И надо же такому случиться, что именно Бингхэм в неизменном белом халате попался мне навстречу, когда я шествовал по коридору, увешанный сумками и чемоданами.

Увидев меня, Бингхэм остановился как вкопанный. После истории с лифтом мы с ним больше не виделись. Стоя с отвисшей челюстью, бедняга не знал, что сказать. Его пухлая физиономия стала еще более мальчишеской и прыщавой, а огромный стетоскоп, похоже, еще вырос в размерах и теперь обвивался вокруг шеи, как удав.

— Здорово, Бингхэм, — сказал я.

Он судорожно сглотнул.

— Привет, старина. Я уже слышал, что ты возвращаешься.

— Послушай, — обратился к Бингхэму я, поставив чемоданы на пол и протягивая руку, — извини за ту выходку с бананами. Жуткое свинство с моей стороны. Я не имел права так поступать, но был просто очень огорчен, что не получил места… Сам понимаешь. Ты, конечно, заслуживал повышения. Да и вообще, раз уж нам предстоит жить по соседству, давай позабудем о прошлых обидах и помиримся?

— Ну конечно, старина, — с ошарашенным видом ответил Бингхэм, пожимая мне руку. Воцарилось неловкое молчание. Затем Бингхэм заговорил, слегка запинаясь: — Ты меня тоже… э-э… извини за то, что я себе дополнительных пациентов вербовал.

— Ничего, ты ведь вполне этого заслуживал, — великодушно сказал я.

Бингхэм просиял.

— Если тебе понадобится моя помощь, — промолвил он, — то можешь всегда на меня рассчитывать. Проф подкинул мне работенку, — добавил он. — Я уже справился с парой грыж и несколькими геморроями, а завтра меня ждет иссечение совершенно замечат бородавки. Ладно, я поскачу, старина, мне только что позвонили снизу, что какой-то потряс вывих доставили. За ужином увидимся.

Я вошел в свою комнату, чувствуя себя, как дурнушка официантка, которой только что сделал предложение красавец шкипер.

Мои новые обязанности заключались в том, чтобы приглядывать за больными в палатах, помогать в операционной и выполнять все распоряжения мистера Кембриджа. Именно в последнем и состояла главная трудность, поскольку мистер Кембридж, будучи блистательным хирургом, который вскрыл больше брюшных полостей, нежели кто-либо еще во всем Северном полушарии, отличался совершенно невероятной рассеянностью. При этом его профессиональная память была безупречна: он никогда не забывал ни единого живота. С другой стороны, он никогда не помнил дней недели, не знал своего распорядка, напрочь забывал, обедал уже или нет и прихватил ли с собой пальто. Однажды в молодости зимним утром он, как обычно, заявился в операционную, вымыл руки, переоделся и лишь тогда обратил внимание на непривычную тишину. В операционной не было ни души. Он высунул голову в коридор и убедился, что и там царит полное безлюдье. Мистер Кембридж подумал было, что перепутал операционные, но нет — на шкафчике красовалась табличка с его именем. Тогда он решил, что сегодня воскресенье, но тут же отмел эту мысль, благо был уверен, что сегодня среда, ибо по вторникам он платил за квартиру, а утром как раз вспомнил, что вчера забыл отдать хозяйке чек. Только тогда ему пришло в голову, что и улицы были необычно пустынны. Что случилось? Может, в городе всеобщая забастовка? Как был, в бахилах и стерильном халате, он прошлепал по коридору к палатам и замер как вкопанный. Это уже походило на какой-то бунт. Не только больные, но и медсестры, и даже младший персонал орали и скакали как полоумные. Нет, это просто переворот какой-то! И тут одна из медсестер, заметив его, громко выкрикнула:

— Здравствуйте, мистер Кембридж! Поздравляем вас с Рождеством!

В первое же утро я в соответствии с традицией поджидал внизу прибытия мистера Кембриджа, стоя возле статуи сэра Бенджамина Артритинга, некогда знаменитого главного хирурга больницы Святого Суизина.

— Что-то шеф задерживается, — сказал я регистратору, высоченному, худющему, весьма серьезному и довольно приятному молодому парню по фамилии Хатрик, который уже получил недавно врачебный диплом.

— Ничего удивительного, — проворчал он. — В прошлый раз, когда старик опоздал на операцию, выяснилось, что он улетел в Америку читать лекции.

Операция была назначена на девять, но лишь в половине десятого в воротах появился веселый и улыбающийся мистер Кембридж. Он притопал пешком.

— Доброе утро, мой дорогой мистер Э-ээ, и вы, мистер А-ээ, — приветствовал он нас с Хатриком, поскольку никогда не мог вспомнить имен своих помощников; я был еще признателен мистеру Кембриджу, что он сумел по прошествии двенадцати часов после вечера встреч припомнить меня. — Извините, что задержался. Мои записки у вас?

11

9 ноября — день вступления в должность лорд-мэра Лондона.