Страница 36 из 44
— Ты пишешь о сегодняшнем дне, — сказал Брюллов, рассматривая набросок. — Это уже знакомо, но это недостаточно понято, это несколько анекдотично, как у французов.
— Это истина, здесь жизнь не перенаряжена, — ответил Федотов.
— А разве Александр Иванов, выведший живопись на вольный воздух, не связывает свои эскизы в религиозную картину?
— Он начал писать тогда, когда верил, — ответил Федотов. — А я пишу о сегодняшнем дне, в который верю, но не могу дописать этой картины. Скажите, учитель, как написать эту картину и почему я вас вспомнил?
— Я выпросил себе прощение и удачу, — ответил Брюллов, — стоя на коленях в зале академии. Каракалпаков выкупил меня ценой своей головы, но я верил в прекрасного человека, который вдыхает полной грудью и живет в искусстве — только в искусстве! — даже тогда, когда мы показываем в искусстве его гибель. Я сделал одну ошибку: я хотел освободиться только в искусстве — только красками, только гением и высокомерием художника.
Но хотя императрица позировала перед моим окном на коне и не уехала, когда пошел дождь, я остался рабом своей страсти, купцом, подбирающим золото во время извержения Везувия! Все было ошибкой. Не ошибается Александр Иванов, когда отказывается от жизни, для того чтобы нарисовать и воду, и деревья, и даль такими, какие они есть и какими их не умел он увидеть. А я только украшатель.
— Вы показали жизнь красивой, а не украшенной, и за вас поручаются Гоголь и Пушкин. Вы выучили меня и Шевченко.
— Да, я спас тебя от дилетантизма, я дал тебе кисть в руки. Я был другом Глинки.
— Карл Павлович, — сказал Федотов, — как написать эту картину? Научите меня.
— Ты хочешь написать красное красными красками, а это невозможно. Поверь в мороз, впусти мороз в комнату: вот здесь, над головой офицера, будет маленькое окно в четыре стеклышка, окно незамерзшее, — через него дай луну. А чтобы было просторно и далеко, в окно тесно впиши маленький домик под снегом. В окно того дома опять впиши красное и расстояние покажи живописью. И не верь, что первый план должен быть освещен больше, чем задний план… Ты дашь задний план сильнее первого, мороз даст жару этой комнате, и все увидят, что домик маленький, что он в лапах зимы и скуки, улица широка, пустынна… Ты понял? Лунно-фосфорическое, голубое и красное!
— Как «Последний день Помпеи»?
— Да, они бежали при луне, лава освещала багрово-раскаленным светом то, что уже было освещено молниями. Картина сделана из красного и голубого, из света первый раз понятого художником электричества.
— Значит, у меня будет так: я повторю ваш урок по колориту.
— Нет, у тебя будет живой человек, а не статуя, душная красная комната, великая пустынная зима и пудель, который мечется через палку, тревожный, замученный приказаниями, как сердце бывает замучено скукой. Ты это сделаешь, потому что ты реалист! Картина — это отверстие в мир, просвет в мир, во весь мир, а не только в картину.
— Но передо мною чудовище!
— Нанеси ему удар… Помнишь, как это звенело у молодого Пушкина?
Брюллов прочел, слегка скандируя:
— Надо нанести наполеоновский удар.
Брюллов сказал:
— Вот я и пришел к тебе как к равному, но я пришел к тебе не как к победителю. Ты тоже очень постарел сердцем. И повторяешь свои старые картины. Может быть, ты повторяешь одну свою картину о том, как прыгает пудель через палку и вечер уже, за окном красно, офицер лежит с гитарой на скамейке и пуделю кричит: «Анкор, еще анкор!» Ты хорошо передал свет и смотришь спокойно на сцену смерти. Ты как я, — продолжал Брюллов. — Ты тоже рисуешь мучения святого Лаврентия, но горе нельзя заключить в картину, и рамы не помогают.
— Я достигну своего, — сказал Федотов. — Победа стоит миллионы погибших в сражениях, и картина стоит миллионы эскизов. Надо применять стратегию наполеоновскую.
Брюллов повернул голову, красивую и ватную. Так рисовали антиков трудолюбивые немцы в академии, он был весь как будто нарисованный собственным учеником. Щеки брюлловской головы округлились, и он сказал улыбаясь:
— Наполеона не будет, Наполеон взят в плен Николаем — победителем мертвых, взят в плен на Бородине, среди памятников.
Голова Брюллова закинулась назад, как голова Лаокоона на гипсовом слепке, и он начал хохотать.
Федотов, который спал, поднялся на руках так, как подымается, теряя самосохранение, раненый под пулями.
Смех разрывал и его, он хохотал, как школьник. Тени на стене увеличились, разбились, источник света был как будто снизу. Сон раздвинулся, и Федотов проснулся хохоча.
Утренний свет уже промыл окно снаружи, оно было пробелено, чуть прожелчено. Смех был в комнате. Тело болело. Федотов заснул опять.
Потом тех двоих стало больше, чем два.
Тени утроились, потеряли головы, потом сон сдвинулся, перемешался и потерял слова.
Утром болел затылок.
Утром было неприятно во рту.
Пробуждался медленно.
Да, приходили вчера заказывать картину «Посещение Патриотического института».
Давали цену и говорили, что пора художнику улучшать свою репутацию политическую.
Около двух недель сидел Федотов. Размеривал по масштабу, распускал клей, клеил, раскрашивал, резал. Это очень успокаивало.
Он склеил большую белую коробку с прорезанными окнами. Стены расписаны под мрамор. Каждая колонна обработана под мрамор отдельно.
Коробка открывалась сбоку; внутри коробки колонны, ряды кроватей; каждая кровать с одеялом.
Можно дома проверять перспективу.
«Вот сюда войдет император Николай Павлович. Дети толпой окружат его. Он высокий, и сразу получится центр картины. Группа расположится как пирамида. Ребенок на руках будет переходом к детям внизу. Всю фигуру возьму из старой своей карикатуры».
Не хотелось вписывать в картину его, Николая, большелобого, толстого, слегка пучеглазого, как будто красивого.
Нет времени для картины о царе.
В это время многие картины писались неохотно. Время старой академии прошло.
Иванов тосковал, когда ему предлагали заведование росписью Исаакиевского собора, но он сумел отказаться.
О ЗАВТРАШНЕМ ДНЕ
Уложим же воображение и мысли в котомку — и с богом!
Да Кавказе шла долгая, долгая война. Нужны были солдаты. Агина забрали, как мещанина, в рекруты.
Лев Жемчужников отправился разыскивать Агина и нашел его в аракчеевских казармах. Лоб Василия был уже забрит, чтобы не сбежал рекрут, чтобы узнал его каждый квартальный.
Остался один способ — выкупить.
Начали собирать деньги.
Для того чтобы оттянуть посылку в полк, Агина по знакомству устроили, как больного меланхолическим помешательством, в шестом корпусе больницы на Выборгской стороне.
Федотов с Жемчужниковым отправились навестить больного.
Шел лед, мосты были разведены. Надо было переправиться с Васильевского острова на Петербургскую сторону и с Петербургской стороны на Выборгскую.
Ладожский лед бежал, кружилась голова. Льдины скрипели у низкого борта.
В длинных одноэтажных больничных корпусах долго искали шестую палату.
В коридорах пахло капустой и казенными вещами; небо закоптелых сводов низко.
Большая низкая комната заставлена плоскими койками, над койками — палки, на палках — черные доски, на досках мелом написаны фамилии больных и названия болезней.
На койках сидели люди: одни чинили сапоги, другие бормотали что-то, как будто разговаривая друг с другом. В углу играли в карты и хлопали колодой проигравшегося по носу.