Состязание. Странствие

Вот и завтрак — пеммикан, кусок шоколада, немного тюленины, чашка чая. Сразу легче на душе.

Сегодня опять туман — туман каждый день. Но рельеф несложный, и они поддерживают приличную скорость. Собаки работают хорошо, все идет нормально. Они едут по краю, которого еще не видел ни один человек. И они его тоже не видят. Все окутано серой мглой.

Они достигают восьмидесятой параллели и размещают здесь первый склад.

Обратный путь проделывают быстро, кое-где можно идти по собственным следам. Они разметили трассу шестами и вяленой рыбой. Теперь у них такое чувство, точно они владельцы этого края.

Да и друг друга смогли лучше узнать. Правда, это может быть опасно. Теперь они понимают, что иногда для дела полезно и промолчать.

В последний день они без остановки проделывают стокилометровый путь; сани пустые, и они еще надеются застать «Фрам». Но когда внизу открывается Китовая бухта — туман рассеялся, выглянуло солнце, — видят, что «Фрам» ушел.

Спускаются к «Фрамхейму». Теперь здесь их дом.

Накладки для носа. Двое из обитателей «Фрамхейма» за то, чтобы в сильный мороз защищать нос накладкой. Им удается привлечь на свою сторону еще одного члена экспедиции. Ялмар Юхансен заявляет, что в походе с Фридтьофом Нансеном он никогда не закрывал нос накладкой. Трое сторонников накладки никак не могут договориться, из чего и как ее шить. Один настаивает на том, чтобы кроить ее из тюленьей шкуры и подкладывать шерсть, причем конструкция должна позволять легко убирать накладку под наушник шапки и так же легко извлекать ее оттуда. Двое других за более легкий материал, скажем, вату, которую можно хорошенько обмять по форме носа. Развертываются долгие дискуссии. Спорщиков объединяет несогласие друг с другом.

Дальше — сапоги. Амундсен всех предупредил, чтобы захватили в экспедицию по паре толстых сапог. Какую сверх того еще обувь брать, каждый решает сам. И вот теперь выясняется, что даже самые большие сапоги недостаточно велики. В этом вопросе разногласий нет. И обитатели «Фрамхейма» садятся расшивать сапоги. От этой работы может зависеть судьба экспедиции. Не сумеют затем сшить сапоги так, как следует, придется идти к полюсу в непригодной, испорченной обуви. До сих пор сапоги напоминали формой длинные сани, забытые на снегу после гулянки. Теперь их еще удлиняют и расширяют, так что они становятся похожими на стоящие перед шлюзом лихтеры. В один сапог должны помещаться две стельки и шесть толстых шерстяных носков. Задача выполнена. Получается даже по-своему красиво.

Подтяжки. Амундсен демонстрирует свои подтяжки и напоминает, что показал первый поход, когда забрасывали провиант на маршрут. Не забывайте: в палатке тесно, подтяжки должны легко сниматься и надеваться. Но ни в коем случае не соскальзывать с плеч. И самое главное: они не должны жать. Место, где жмет, легче всего обморозить. Но станут ли подтяжки держаться, если не будут жать? Мудреная задача. Тем более что они — это немаловажно — обязаны поддерживать штаны.

Помни: время от времени штаны надо спускать. Пусть буран, пусть сорок градусов мороза — надо. Притом без рукавиц, голыми руками. Тем важнее, чтобы застежки действовали безотказно. Хоть гвозди, хоть булавки — все равно. Только не зажимы. Зажимы могут подвести. И в мороз их не наладишь.

Итак, запомни.

Штаны надо спускать.

Потом поднимать.

И все это в спешке.

Теперь они были готовы делать следующую заброску.

Цель следующего похода — восемьдесят вторая широта. В группе восемь человек, при них семь саней и сорок пять собак — целый караван в ледяной пустыне, где их тотчас встречает буран. Ну, с бураном еще можно справиться, поднатужась: наклони голову, защищая лицо от острых как нож порывов ветра, и пробивайся сквозь косую метель, покрикивая на собак. Хуже то, что на барьере к ветру добавляется мороз. До сих пор специалисты полагали, что при сильном ветре здесь не должно быть мороза и наоборот. Они ошибались. Ветер дул вовсю, и в это же время столбик термометра пополз вниз. Собачий вой быстро заглох, словно замерз на морозе, когда они вечером первого дня разбили лагерь и сняли рукавицы, чтобы управиться с булавками в подтяжках и чувствительными приборами. После чего забрались в палатки.

Амундсен твердо знает: заброска провианта для людей и собак должна быть завершена до того, как здесь, на юге, наступит зима. Иначе жди неудачи весной, когда двинешься в путь, чтобы поспеть на полюс раньше Скотта. Так что это испытание нужно выдержать — любой ценой, рискуя жизнью. У него есть другой выбор? Ему необходим успех, — а если неудача, он навсегда останется в памяти людей как нечестный исследователь, который обманул весь мир. Мороз — минус сорок пять.

Уже на другой день собаки начинают сдавать. Это серьезно. В прошлый раз они бежали так легко. Вся разница в том, что в прошлый раз не было такого мороза. Лыжи легко скользят по пушистому снегу, но на глубине двух-трех сантиметров таится обледенелая корка. Тяжелому человеку в сапогах не страшно, а для собачьих лап — беда. Собаки не воют, не скулят, но когда человек наклоняется, чтобы осмотреть лапы, норовят в благодарность цапнуть его. В упряжке Амундсена две собаки уже хромают.

Такое начало не сулит ничего доброго. На другой день метет острая поземка, снежинки набиваются в собачью шерсть и тают; шуба мокрая, а мороз — минус сорок три. И в одежде людей снег находит малейшие щели там, где их не должно быть. Он просачивается под рукавицы, под края меховой шапки, проникает сквозь швы, которым положено быть непроницаемыми для ветра и снега. На градуснике — минус сорок пять.

В такой мороз силы у человека не те. Хуже работают легкие, тяжело сердцу, сосудам. Мышцы получают недостаточно кислорода. Приходится чаще останавливаться, поворачиваясь спиной к ветру; крикнул собакам команду — запыхался так, словно тащишь в гору тяжелый мешок.

Собаки то и дело ложатся. Хочешь не хочешь — забудь о доброте. Это касается всех. В том числе уроженца губернии Телемарк, молчаливого крестьянского парня с орлиным взглядом Улава Бьоланда. Дома, на хуторе, у него был свой пес. Завидев хозяина, он вилял хвостом. Утро начиналось с ритуала: выйдя на крыльцо, ты носком башмака чесал шею псу и смеялся, балансируя на одной ноге. Солнце выглядывало из-за гор. Ты был молод и весел. Знал, что ты лучший лыжник мира. И пес подпрыгивал, норовя облизнуть тебе губы.

Теперь тебе, чемпиону мира, надо пробиваться на юг против встречного ветра, на градуснике минус сорок пять, и собаки ложатся, не хотят идти. У тебя в руках кнут. Пускай его в ход. Тебя мутит. Одна, вторая, третья собака встала, но вожак упирается. Ты понимаешь, что вожаком надо было ставить другую собаку. Но сейчас разве поменяешь? Кнутом ее.

И ты становишься другим человеком, с другой душой. Скорей всего, она и прежде таилась в засаде. Просто ты этого не знал. Бей так, что ветер уносит клочья собачьей шерсти. Что-то мокрое на твоей щеке застыло льдинкой? Никто не видит этого, не видишь и ты.

Вот в чем силен Амундсен. Он умеет битьем заставить собаку работать. Его упряжка самая слабая. Он замыкает группу. То и дело отстает, так что остальные вынуждены ждать. Может быть, его собаки сдают потому, что каюра уже не хватает на то, чтобы протиснуться в свору, погладить псиную морду, потрепать загривок, словом, быть для своих собак другом, пусть и строгим. Забудь о нервах… Он непреклонен и тверд — каюр, который гонит упряжку вперед наперекор бурану.

После он скажет — и мы верим ему, — что это было все равно, как если бы он избивал самого себя. Рассказывая об этом годы спустя, он употребит слова, которые на довольно холодном общем фоне изложения звучат сочувственно. Возможно, отчасти здесь следует искать объяснение того, что с годами он становится более грубым, крутым и жестким, утрачивает благородные черты и порой ему изменяет вкус.

Минус сорок семь. Они забираются в палатку. Собаки зарываются в снег. Промокшие насквозь, они погрызли вяленую рыбу и глотнули снега, наполняя внутренности холодной жидкостью. Буран укрывает их белым одеялом.