Первое апреля октября

Ну, тут и порешили, что раз уж из-за старой Дали все несчастья, то ей и хоронить Лоэлин. Только Дали не смогла этого сделать, потому что тут же и умерла от страха.

А как верёвку отрезали, то и увидели опять того человека, что пришёл с холма. Ну, понятное дело, все тут про Лоэлин забыли, да так и бросили её возле дерева, с верёвкой на шее. Ясно же, что всем любопытно было, что это за человек такой и откуда.

Тут Мерлин возьми да и скажи, что уже видел этого человека раньше, в доме Лоэлин, что он её сын, а живет в Карнавэре. Тогда и Ниеми вспомнила, что был у Лоэлин сын, и что ведьма говорила, будто сын этот у неё от угольщика Порди. А Навин, жена угольщика, как услышала такое, так и закричит сразу мужу: «Будь ты проклят! Я всегда знала, что ты с ней греховодничал!» И тайком на его следы могильной земли насыпала — это Тим потом признался. Она же цыганка была, Навин-то, а всем известно, что у цыган это лучшее средство привести человека к могиле. Так что Порди жену не пережил — когда она на третий день в горячке сгорала, он уже сутки в реке плавал утопленником. Говорили, что утонуть-то ему сумасшедший Ирвин помог. Точно, вроде, никто не знал, но будто бы в тот вечер они пили вместе, а потом разодрались. Ирвин, будто, возьми да и ударь Порди бутылкой по голове. Тот и ухнул в реку с моста, а плавать не умел. Да и какой из пьяного пловец, если бы и умел даже! Говорили, что Ирвин всё это специально устроил, чтобы отомстить ему за Лливина, который был его зятем. Но только это вряд ли — тут, скорей всего, землица могильная своё дело сделала.

Тим-то хотел, было, отомстить за отца и явился к Ирвину в тот же день. Только Ирвина дома не было — он как раз Лливина похоронить отправился. А была там Ниеми, которая зашла вернуть ему должок — крупу, что ещё у Дали брала взаймы. Ну, в общем, там же они с Тимом и согрешили. Не даром же Кати их подозревала!

Так бы всё и кончилось, да только Мерлин сболтнул Кати, что видел Тима с вилами идущим к дому Ирвина. Та зашлась сразу в страхе, что возьмёт муженёк грех на душу, побежала к Ирвину, чтобы Тима остановить. Там и увидела в окно, как муженёк её с Ниеми милуется. Не долго думая, взяла она его вилы, дверь подперла, соломы к стене набросала да и подпалила.

Чокнутый Ирвин как вернулся домой, а дома-то и нет. Бросился он сына искать, Мерлина. Хотел уж сгоряча убить его, думая, что это он дом спалил. Ну, Мерлин ему и рассказал, что тут на самом деле случилось. Что оставалось делать сумасшедшему-то? Ясное дело, взял он со двора косу да пошёл убивать Кати. А та как раз над матерью плакала, над Навин.

Ирвин как вошел, так сразу с порога голову-то ей и снёс. А потом тут же напился вдрызг, да так напился, что черти его и взяли. Известное дело, нельзя пить в доме, где убийство случилось, потому что в такой дом черти со всех окрестностей сходятся. А пьяная душа чёрту — на один коготь.

Мерлин, когда видел, как отец его за косу взялся, побежал к молочнице, Кайлин, потому как она полюбовница Ирвина была. Только Кайлин не успела до дома угольщика добежать — когда прибежала, уж всё кончено было.

Что тогда ей оставалось делать? Взяла она Мерлина за руку да и пошла из деревни.

Там-то, как выходить на восточную дорогу, они и повстречали того человека из Карнавэра. Испугалась Кайлин и говорит: «Давай-ка, дружок Мерлин, не станем идти по этой дороге, пойдем лучше через лес».

Пошли они через лес, да больше никто их и не видел. Это уж потом их нашли мёртвых да синих от гадючьих укусов.

А полиция так и не дозналась, в чём дело было и отчего вся деревня в несколько дней кончилась. Того человека из Карнавэра нашли, да только он тут был совершенно ни при чём.

Улитка в маломухе

Сначала на моём безымянном пальце вырос гриб. Он был омерзителен на вид, больше всего напоминал поганку: такой же серенький, невзрачный и вонючий.

Некоторое время я настойчиво думал, что мне с ним делать. Я попробовал мазать его противогрибковыми мазями, но от этого гриб, кажется, только быстрее рос. Потом я решился на операцию, но едва я попробовал отломить шляпку, как почувствовал острую боль, а из трещинки на ножке гриба выступила кровь. Врач не нашёл ничего лучше, чем сказать, что на моём случае можно писать диссертацию. Я так и не придумал ничего другого, как отрезать палец.

Гриб, наверное, успел дать споры, потому что буквально на следующий день точно такая же поганка появилась на указательном пальце. Это было очень неудобно, но ампутировать указательный палец не хотелось: всё же он не так бесполезен, как безымянный. Тогда я сбрил все волосы на голове, под мышками и на лобке, сбрил брови и выщипал ресницы, чтобы споры не могли распространяться. Жена стала смотреть на меня странно, в её обычно блеклых и равнодушно-невыразительных глазах промелькнули интерес и недоумение.

Вдобавок ко всему после поездки на дачу меня стала беспокоить улитка, которая забралась в левое ухо, пока я спал на траве, и заблудилась в евстахиевой трубе. Она ползала там, чем причиняла мне постоянное беспокойство. Хорошо ещё, что улитки ведут довольно малоподвижный образ жизни. Я вставил в ухо церковную свечку, кончик которой смазал ядовитой приманкой специально для мокриц и улиток, но эта тварь не обращала на приманку никакого внимания, а принялась поедать мою барабанную перепонку. Я не знаю, издают ли улитки чавкающие или другие звуки во время приёма пищи, но каждое движение её челюстей отдавалось в моём мозгу громом небесным. Понятно, что после этого я не мог ни спать, ни читать моих любимых философов и был вынужден коротать вечера за глупыми детективами или разговорами с женой. Разговоры помогали лучше, потому что голоса заглушали чавкающие звуки. Но меня раздражала жена, которая постоянно одёргивала меня: не ори; говори потише; чего ты кричишь, как потерпевший?

Однажды за завтраком жена спросила, скоро ли я собираюсь убрать из уха эту дурацкую свечку и в своём ли я вообще уме и когда я наконец вспомню, что сплю не один. Вместо того, чтобы маяться дурью, — сказала она, — лучше бы починил вентилятор и наточил ножи — в доме нет ни одного нормального ножа. Я просил её зажечь свечку, в надежде, что улитка умрёт от перегрева или хотя бы переползёт в правое ухо, дав отдохнуть правому полушарию. Но жена только краснела и требовала, чтобы я перестал корчить из себя идиота.

Указательный палец пришлось отрезать, потому что поганка росла и росла и грозила превратиться по размерам в хороший зонт.

После этого грибы оставили меня в покое. Вернее, так мне казалось, но в пятницу, решив, наконец, внять увещеваниям жены и совершить с ней коитус, я обнаружил, что у меня нет необходимого для подобного поступка органа. Вместо него на моём лобке укоренился толстый мухомор. Вообще я не очень огорчился, потому что теперь у меня были все основания для того, чтобы спать одному, а не рядом с этой женщиной, у которой была идиотская привычка обязательно вести со мной пустопорожние разговоры по часу и дышать мне в ухо и поглаживать мои сосцы, что меня сильно раздражает, и, забросив на меня свою ногу, придавливать мой детородный орган. Вдобавок ко всему, когда ей надоедал собственный идиотизм, она вдруг резко отворачивалась, прямо посреди беседы о Ницше или Аристотеле, и переставала отвечать на вопросы, что неизменно меня коробило…

Жена вошла в кухню как раз в тот момент, когда я, вооружившись свеженаточенным ножом, собирался провести фаллэктомию. Она вскрикнула и попыталась мне помешать. Она сказала, что если я сделаю это, она уйдёт от меня навсегда. Конечно же я это сделал!

Однако, она не ушла. Она подобрала отрезанный мухомор, положила его в полиэтиленовый мешочек и сказала, что мы должны немедленно ехать в больницу, где мухомор приживят обратно.

Так ты не уйдёшь?! — спросил я.

Нет конечно, дурачок, — был мне ответ. — Ведь я же тебя люблю, не смотря на все твои чудачества.

Тогда я понял, что жена моя давно и прочно сошла с ума.