Страница 60 из 89
Другой кабинет-министр — граф Ягужинский. Его наружность прекрасна, черты лица неправильны, но очень величественны, живы и выразительны. Он высок и хорошо сложен. Манеры его небрежны и непринужденны, что в другом человеке воспринималось бы как недостаток воспитания, а в нем столь естественно, что всякому видно: иное ему не пошло бы, ибо при такой непринужденности, когда каждое его движение кажется случайным, он преисполнен достоинства, привлекающего к себе все взоры даже в очень большом собрании, словно является в нем центральной фигурой. У него тонкий ум и тонкие суждения, а живость, так ясно читаемая на лице, присуща всему его характеру, поэтому за день он успевает сделать больше, чем большинство других — за неделю. Если кто-нибудь просит его покровительства и он имеет основательную причину для отказа, то прямо говорит, что не станет этого делать потому-то и потому-то. Если же сомневается, то назначает время для ответа, а тогда говорит «помогу» или «не могу помочь» и по какой причине. Пообещав выполнить просьбу, он скорее умрет, чем нарушит данное слово. Он всегда без лести высказывает высокопоставленным особам свое мнение, и если бы даже первейшее в империи лицо поступило неверно, он сказал бы это так же откровенно, как и о самых низших. Подобное в этой стране столь опасно, что заставляет его друзей постоянно дрожать за него. Но покуда все облеченные самой большой властью боятся его, ибо его суждения столь справедливы, но и столь суровы, что все трепещут перед ним. Он дружен лишь с очень немногими, хотя многим оказывает услуги; но в дружбе он очень постоянен: ничто не может поколебать его дружеского расположения, разве только когда сам убедится в очень дурном поведении человека. Граф предпочитает уклоняться от обременительных церемоний, сопряженных с его положением, и любит обедать по-семейному с другом, и тогда он — один из самых очаровательных собеседников, какие только бывают. Я должна привести один пример его человечности, который позволит Вам судить о графе лучше любых моих слов. Однажды он обедал у нас по-дружески, как он любит, и я говорила об этом выше (честь, которую он часто оказывает нам, поскольку питает дружеские чувства к м-ру Р. и всегда выказывал их также и мне), и я с состраданием и озабоченностью упомянула об одном бедняге, навлекшем на себя недовольство ее величества и долго томившемся в заключении. Несмотря на то, что граф, пришедший к нам отдохнуть, мог обидеться на разговор о делах, он тотчас сказал: «Матушка, — он всегда зовет меня так, — я позабочусь о нем, но пока не могу этого сделать». Прошло три месяца, и я уже искала возможности напомнить ему об обещании, о котором, как я думала, он забыл, но (в день рождения ее величества) он пришел ко мне и сказал, что тот человек освобожден и восстановлен во всех своих должностях. При этом граф добавил: «Я люблю Ваше сострадательное сердце и, знаю, облегчил его тем, что помог человеку в беде; всегда смело обращайтесь ко мне, причем без всяких сомнений, как в этот раз». Он был большим любимцем Петра Первого, который всегда называл его «своим оком», ибо говорил: «Если Павел увидит что-то, я узнаю истину с той же точностью, как если бы видел это сам». Но моя бумага советует сказать Вам, что остаюсь, и прочие.
Мадам,
велик соблазн обмануть Вас, сообщив, что господин, которым Вы так очарованы, холост. Ведь мне сдается, если бы это было так, Вы бы приехали сюда и постарались покорить его. Но увы! К несчастью — и его, и Вашему, — у него такая жена, что он сам не знает, как с нею быть, и я советовала бы Вам не вставать у него на дороге. Потому, знаете ли, что он считается с моим мнением и я заставила бы его показать Вам, сколь неразумно и жестоко Вы обходитесь с м-ром Б., и я уверена: Вы не смогли бы устоять против его доводов. Следовательно, если Вы склонны завоевать славное звание старой девы, не попадайтесь ему на пути, ибо он с его проницательностью быстро поймет, что Ваш деспотизм — результат покорности м-ра Б., и, стало быть, так укротит Вас, что Вы тут же сделаетесь всего лишь женой того, кого давным-давно покорили.
Должна рассказать Вам историю одной дамы, мужеству которой дивлюсь, но не имею ни малейшего желания последовать ее примеру. Польский посол и его супруга были приглашены на обед к графу Ягужинскому, где должно было собраться большое общество. Граф живет на одной стороне реки, а они — на другой. Когда они по льду переезжали реку, лед треснул, ее сани провалились в воду, и она с большим трудом выбралась, вымокнув с головы до ног Она отправилась домой, а ее муж поехал дальше, извинился за опоздание и очень спокойно поведал о приключившемся с его женой. Предоставляю Вам судить относительно причины спокойствия: было ли это большое sang froid[79] или радость, что она спаслась. Но вот что меня поразило. Когда подали десерт, появилась сама эта дама. Она переоделась, снова решилась переехать через реку и ничуть не выглядела расстроенной; она танцевала с нами всю ночь, а затем снова по льду поехала домой. Все общество выражало ей свое восхищение такой отвагой. Я же, должна признаться, посмотрела на это дело с другой точки зрения и увидела в нем явное свидетельство легкомыслия, в котором обвиняют наш пол (подвергаться большому риску ради бала); жаль, что так поступила женщина.
Коль скоро я заговорила об этой даме, должна добавить еще кое-что о ней и ее соотечественницах. Здесь вместе с нею присутствовали еще две знатные польские дамы. Все они внешне очень эффектны, хотя и не красавицы, грациозны, очень веселы, но несколько чопорны. Все они любят танцевать и петь и всякого рода развлечения; их тело и дух, кажется, никогда не ведают усталости. Они очень приятные собеседницы — на один час, но слишком утомительны для меня при более долгом общении, ведь я, как Вам известно, способна утратить интерес, особенно к людям, обладающим высокомерием духа, если можно так выразиться, У них великолепные слуги, одежда, но в них столько национальной гордости и воинственности, что теряется мягкость, присущая нашему полу. Однако последнее наблюдение заставляет меня задуматься над тем, насколько несвойственна мне манера, в которой Вы вынуждаете меня действовать. Коротко говоря, если бы мои письма к Вам кто-то увидел, какой смешной я бы выглядела! Впрочем, Ваши желания для меня обязательны, и мои действия — более сильное доказательство моей дружбы, нежели уверения в ней в каждом письме.
Я действительно ощущаю недостаток таланта для удовлетворения Ваших требований ко мне, но никому не уступлю чести быть преданной Вам и любящей Вас, и проч.
Мадам,
Вы очень добры, упрекая меня в том, что я отважилась ехать через реку после того случая, описанного мною Вам в последнем письме. Но м-р X., рассказывая Вам об опасности, которой я себя подвергала, должен был указать и причину; я поехала навестить больную, даже умирающую даму. Она чужая в этой стране, и если бы я не решилась ехать, то она в таком состоянии осталась бы на попечении слуг. Теперь, смею сказать. Вы согласитесь со мной, что человеколюбие — более сильный побудительный мотив, нежели храбрость, и, следовательно, сей геройский поступок (как и многие другие) сам по себе весьма незначителен, если известны все обстоятельства.
Скажите, пожалуйста: гуляя среди толпы в парке, можете ли Вы назвать имя каждого, кто там есть? Если нет, то как же Вы можете спрашивать меня, кто еще составляет двор? Я рассказала Вам о тех, кто ведает внутренними и внешними делами. Остальные только заполняют круг, это, как и при большинстве других дворов, военные и придворные, хотя здесь между этими двумя категориями большее различие, чем при некоторых иных дворах. Первые, как правило, — грубые варвары; их вышагивание, свирепость облика и манеры заставляют вспоминать об ужасной стороне их ремесла и задуматься, уместны ли они вообще на дворцовых приемах. Правда, надо отдать им справедливость: это не проявляется в их разговоре.
79
Хладнокровие (фр.).(Примеч. пер.)