Ведьмино отродье (ЛП)

Но вспышка счастья, которую Элифас Леви, последний из Адептов,[73] так блистательно проанализировал в одной из своих работ, кратковременна, впрочем, как и любая радость. Нет нужды передавать их обрывочный, прерываемый поцелуями, первыми и сладкими от воспоминаний о пережитом, разговор — он ничем не отличался от тех бесед, какие испокон веков ведутся влюбленными. Но с наступлением сумерек, погасивших изумительные краски окружающего пейзажа, счастье молодых людей было вновь омрачено мыслями об Энтони Ферраре.

Постепенно тень памяти о нем упала между ними и солнцем, мрачной тучей нависнув над их жизнями: забывать об этом ненавистном человеке было нельзя. Первым о нем заговорил Роберт — он все еще обнимал девушку за талию:

— Когда ты в последний раз виделась с Феррарой?

Майра подняла на него глаза.

— Почти две недели назад…

— Вот как!

Кеан заметил, что, заговорив о Ферраре, девушка странно напряглась, но пока не понял почему. Майра всегда относилась к приемному сыну опекуна, как к брату, но сейчас ее реакция казалась очень специфичной.

— Ты не ожидала, что он так быстро вернется в Англию? — спросил Роберт.

— Я даже не знала, что он в Англии, — сказала Майра, — пока однажды он не пришел в наш дом. Тогда я была рада его видеть.

— А сейчас? Уже не рада? — волнуясь, поинтересовался Кеан.

Майра, опустив голову, с преувеличенной старательностью разглаживала складку на белом подоле.

— Однажды, на прошлой неделе, — медленно ответила она, — он пришел сюда и вел себя очень необычно…

— Это как? — дернулся Роберт.

— Он объяснил, что на самом деле мы с ним не родственники.

— Ну и?

— Ты же знаешь, как я всегда любила Энтони. Всегда думала о нем, как о брате.

Она вновь замешкалась, а бледное лицо приобрело озабоченное выражение. Кеан поднял руку и обнял Майру за плечи.

— Расскажи мне все, — подбадривая, прошептал он.

Майра явно смутилась:

— Ну, его поведение выбило меня из колеи: он спросил, смогу ли я полюбить его не как брата.

— Ясно, — нахмурился Кеан. — И что ты ответила?

— Сначала ничего: я удивилась и напугалась. Даже объяснить не могу, что я почувствовала, но это было ужасно, да, ужасно!

— Ты, конечно, сказал ему об этом?

— Сказала, что не смогу увлечься им как-то по-другому, что даже подумать о таком не могу. Попыталась не обидеть его чувства, но он оскорбился. Сказал таким странным, сдавленным голосом, что уезжает…

— Уезжает? Из Англии?

— Да, и попросил кое о чем необычном.

— О чем?

— В тех обстоятельствах — мне было его так жалко, сам понимаешь — я не смогла отказать. Он попросил мой локон.

— Локон! А ты?

— Я же сказала, что не смогла отказать и разрешила ему срезать небольшую прядь, у него даже ножнички были. Ты злишься?

— Конечно нет! Вы же выросли вместе.

— А потом, — она помолчала, — его как подменили. Я вдруг испугалась, сильно испугалась…

— Феррары?

— Не совсем его. Даже не могу объяснить. Меня охватил непомерный ужас. У него лицо поменялось, я его таким никогда не видела. В нем было что-то… — ее голос дрожал, она словно не хотела заканчивать предложение, — что-то зловещее, порочное.

— Ты его не видела с тех пор? — Кеан, положив руки девушке на плечи, наклонился и с какой-то грустью посмотрел в ее испуганные глаза. — Тебя он больше не беспокоил?

Она покачала головой.

— У тебя такой вид, как будто ты все еще тревожишься. И местность вокруг дома, — он нервным жестом показал на лежащий в низине сад, — нездоровая. Тут лощина, ты только погляди, какая трава высокая, да и комаров изрядно. Ты плохо выглядишь, Майра.

Девушка задумчиво улыбнулась:

— Мне надоела Шотландия. Ты не представляешь, как я тосковала по Лондону. Хотя не отрицаю, что там я чувствовала себя лучше, даже было немного стыдно — выглядела, как селянка.

— Но здесь тоже никаких развлечений, — нежно сказал Кеан, — ты одна, мистер Сондерсон ничего, кроме своих орхидей, не замечает.

— Они очень красивые, — мечтательно произнесла Майра, — они и меня очаровали. Я единственная в доме, кого он пускает в оранжерею.

— По-моему, ты проводишь в ней слишком много времени, — прервал Кеан, — там же очень жарко и душно…

Майра игриво покачала головой и похлопала его по руке.

— Со мной все в полном порядке, — сказала она почти так же весело, как раньше, — а теперь и ты вернулся.

— Не нравятся мне эти орхидеи, — упрямо ворчал Роберт. — Это пародия на настоящие цветы. Вот сравни какой-нибудь одонтоглоссум[74] с розой и сразу увидишь, что это чертовщина поганая, а не цветок!

— Чертовщина?

— Да, чертовщина! Растут они в малярийных болотах и смертельных джунглях. Ненавижу орхидеи. И атмосфера в оранжерее не может быть чистой и здоровой. Это все равно, что проводить много времени в бактериологической лаборатории.

Майра покачала головой уже серьезнее:

— Только бы мистер Сондерсон не услышал тебя. Орхидеи — его дети. Его привлекает таящаяся в них загадка: они действительно зачаровывают. Просто смотреть на бесформенную луковицу и гадать, в какой цветок она превратиться, увлекательнее самого захватывающего романа. Вот скоро, где-то ближе к концу недели, должна зацвести одна из них: он прямо с ума сходит от нетерпения.

— Где он ее взял? — спросил Роберт безо всякого интереса.

— Купил у одного человека, а тот, почти наверняка, ее украл! В свертке было шесть луковиц, выжили только два растения, и одно из них существенно обогнало по росту другое — оно такое высокое… — Майра подняла руку, обозначив примерную высоту орхидеи, где-то три фута.[75]

— Оно уже цвело?

— Нет, но бутоны — огромные, гладкие, продолговатые — распустятся в любой момент. Мы назвали этот цветок «Тайной», я сама ухаживаю за ним. Мистер Сондерсон показал, что делать, и если растение действительно окажется новым сортом, а мы почти уверены в этом, он собирается отправить его на выставку и назвать моим именем! Вот ты бы хотел, чтобы орхидею назвали в честь твоей…

— Моей жены? — закончил Кеан и взял Майру за руки. — Я и так очень горжусь тобой.

Глава 23. Лицо в оранжерее

Доктор Кеан прошел к окну — старинному, в свинцовом переплете. У кровати стояла лампа, и он поправил абажур так, чтобы свет падал на бледное лицо пациентки — Майры Дюкен.

За последние два дня в ней произошла ужасная перемена. Девушка лежала с закрытыми глазами, а на изможденном лице играли зловещие тени. Дыхание стало почти неразличимо. Доктор Брюс Кеан обладал заслуженно хорошей репутацией, но этот случай поставил его в тупик. Он понимал, что Майра умирает на его глазах; перед мысленным взором все еще стояло искаженное страданием лицо Роберта, с мучительным нетерпением ожидающего вестей внизу, в кабинете мистера Сондерсона; но, тем не менее, Брюс ничего не мог поделать. Он смотрел из увитого розами окна вдаль, поверх кустарника, туда, где лунный свет серебрил листву деревьев.

Там располагались оранжереи, и, повернувшись спиной к кровати, Кеан долго стоял, задумчиво глядя на далекое мерцание их стекол. Только что ушли Крейг Фентон и сэр Элвин Гроувз, вызванные доктором на консилиум. Заболевание Майры озадачило и их — они ушли, так ничего не поняв.

Внизу Роберт мерил кабинет шагами, размышляя, выдержит ли его рассудок последний удар, которым грозило будущее. Они с отцом знали, что за странной болезнью, начавшейся в тот самый день, когда Энтони Феррара в последний раз посетил дом Сондерсона, кроется нечто зловещее.

Выдался невыносимо жаркий вечер, не было ни ветерка, и, несмотря на распахнутые окна, воздух в комнате казался тяжелым и безжизненным. В нем все еще витал сладковатый, но невыразимо отталкивающий аромат. Он явно постепенно овладевал домом. Живущие там уже так привыкли к нему, что перестали замечать.

Вечером, в комнате больной, доктор Кеан лично жег какие-то пахучие вещества, чем немало удивил сиделку и коллег. Теперь едкие пары выветрились, и воздух вновь наполнился слабым запахом чего-то сладкого.