Сибирь

Поля-еще раз повторила все сначала — о приезде стражников, о погоне за беглецом по берегам Парабельской протоки, о встрече с ним на курье.

— Наверняка какой-нибудь уголовник, бандюк драпака дал! — выслушав дочь, сказал Горбяков, про себя подумав: "Если б побежал кто-то из наших, меня обязательно бы предупредили…"

Поля хотя и не разбиралась в тонкостях политики, но разница между уголовным преступником и политическим ссыльным была для нее доступной.

— Да что ты говоришь, папаня! — воскликнула она. — Я же собственными ушами слышала, как урядник возвестил о побеге "наиважнейшего государственного преступника". С чего это обычного бандюка он стал бы так возносить?!

Горбяков пригладил взъерошенные волосы, посопел, прихватывая мундштук белыми зубами. "Могло случиться и так — предупредить меня не успели. А могло случиться и того хуже — связь не сработала", — подумал он.

— Это верно, Поля! Все может быть. И кто б он ни был, этот человек, ты правильно сделала, что отвела от него беду. Пересидит в землянке — уйдет.

— Нет, не уйдет! Я велела ждать моего сигнала, — твердо сказала Поля. А потом сам посуди: куда он уйдет? На Оби рекостав. Дорог нету. Ни проехать, ни пройти. А у него, видать, при себе только мешок с бельишком.

Горбяков вытащил из карманчика пиджака расческу, подошел к зеркалу, принялся расчесывать свалявшуюся бороду. "Ну какой же чудак этот беглец! Бросился в путь в самую трудную пору. Либо отчаянная головушка, либо от незнания местных условий", — думал Горбяков, всматриваясь в свое помятое лицо с припухлостями под глазами.

— Ну ты беги, Поля… к себе домой. Чтоб не подумали о тебе чего-нибудь плохого, — с некоторым усилием сказал Горбяков. Ему все еще не верилось, что дочь откололась от него, откололась навсегда, променяв родительский кров, под которым родилась и выросла, на дом чужого дяди. "Любовь… ничего не попишешь. Я-то сам разве не так же поступил? Приехал по неволе, а остался по собственному желанию. И все она, любовь, этакие трюки выкидывает". Выход Поли замуж за сына купчика не радовал Горбякова. Немного утешало, правда, ее намерение вырвать Никифора из отцовского дома.

А дочь настойчива, упорна, уж коли что захочет, тому быть.

Когда Поля открыла дверь, торопясь в свой новый дом, отец остановил ее.

— Там в случае чего, дочка, послушай, о чем стражники болтают. Кто он, этот человек? Я попозже зайду, расскажешь.

— От голода и холода он не сгибнет, папаня? Послал бы ты на курью дедушку Федота с какой-нибудь едой беглому, — сказала Поля, глядя на отца просящими глазами.

Дедушка Федот Федотович лежал на печке, грел поясницу. Он давно уже прислушивался к голосам зятя и внучки, но понять, о чем они толкуют, так и не смог.

Услышав, что Поля назвала его, он проворно поднялся, высунул белую, в кудрях голову из-за шторки, прикрывавшей печь, спросил:

— Не то меня, Полюшка, зовешь?

— Отдыхай себе, дедушка, отдыхай.

— Ну-ну. А я думал, надобность какая, — переводя вопросительный взгляд с Поли на Горбякова, сказал Федот Федотович.

Горбяков не спешил встречаться с Акимовым. Пока из Нарыма от центра не поступило никаких сообщений, он не имел права идти на какой-либо риск. Единственно, что он делал, — посылал беглому через два дня на третий пропитание.

Уносил еду Федот Федотович, оставлял ее в землянке и сейчас же возвращался. Всякий раз, когда Горбяков отправлял старика на курью, он повторял одно и то же: будь осторожен, не наведи стражников на след беглеца. В ответ на все эти строгие предупреждения старый каторжанин только похмыкивал.

Прошло уже дней десять, а Иван Акимов продолжал обитать в землянке на курье. Горбяков со дня на день ждал сообщений из Нарыма. Реки замерзли прочно.

Снегу навалило на аршин, и зимник начал действовать денно и нощно.

Однажды к дому Горбякова подъехал парабельский Урядник Филатов. Федор Терентьевич сидел в горнице за аптечными весами, фасовал лекарства. Урядник частенько заглядывал к Горбякову как по нуждам собственного драгоценного здоровья, так и по долгу службы. Был он высокий, тощий и худобой своей изводил и себя, и жену, и фельдшера.

— Собственно говоря, Федор Терентьевич, — громогласно басил урядник, истинно государственных людей здесь двое: я и вы. Стражников нечего считать.

Шантрапа!

Эти слова Филатов любил произносить. Вероятно, они выражали его внутреннее убеждение и давали право ставить себя на одну" доску с фельдшером, человеком пришлым и немало образованным.

— Безусловно, Варсонофий Квинтельяныч! — отвечал Горбяков. — На нас с вами тут все самодержавие держится!

Горбяков посверкивал черными глазами, сдержанно улыбался в бороду, но в тот же миг становился недоступно строгим, чем и вызывал у Филатова особое преклонение. "Самостоятельный человек! На крепкий стержень посажен", думал урядник, не подозревая какие нелестные слова мысленно кидает фельдшер по его адресу.

Горбяков отодвинул весы и лекарства, встретил Филатова в прихожей:

— Ну, проходи, Варсонофий Квинтельяныч, проходи. Я велю чайку приготовить. Как съездилось-то?

Филатов даже шинель не снял.

— Уж ты извиняй, Федор Терентъич, — тороплюсь.

Съездил хорошо. Дорога, почитай, легла намертво. Вот тебе посылка. Получай! Опять книги? Умственный ты человек, Федор Терентьич.

— А дела-то каковы, Варсонофий Квинтельяныч?

Как служба идет?

— Неполадки, Федор Терентьич! Сгинул тот беглый, как сквозь землю провалился. Помнишь, которого в Полину свадьбу ловили?

— Сгинул?

— Будто на небеса воспарился! Никаких следов!

Становой рвет и мечет. Велел мужиков нанять, пройти облавой по лесам. Такой же приказ и в Колпашеву дал.

Деньги отпущены на оплату.

— Видать, крупная персона, раз такие заботы.

— Крупнейшая, Федор Терентьич! Становой, промежду прочим, сказал: не токмо из Томска, из самого Питера депеши летят: землю взрыть, а беглеца найти!

— Легко сказать!

— А что поделаешь? Служба! Пойду сейчас по дворам мужиков сговаривать. Может, к завтрему сколочу артёлку.

— Здоровьишко как, Варсонофий Квинтельяныч? Под лопаткой не покалывает?

— Было.

— Смотри, Варсонофий Квинтельяныч, не загуби себя. Опять ты вроде похудел.

— А что делать? Служба!

— Денек-другой полежи, прогрейся.

— С облавой, вишь, приказано не тянуть…

— Мое дело предупредить, Варсонофий Квинтельяныч.

— Уж не знаю, как и быть.

— Тебе жить, тебе и умирать.

Едва встревоженный урядник ушел нетвердой походкой, Горбяков вскрыл пакет с книгами, нащупал в переплете одной из них почту от Нарымского центра.

В письме сообщалось:

"Побег совершил Иван Акимов, подпольное имя — "Гранит". Необходимо приложить все усилия, чтобы побег завершился успешно. Товарищ Гранит по решению Центрального Комитета направляется в Стокгольм для усиления деятельности эсдеков-большевиков в Швеции и выполнения особого, важного поручения.

Считаем совершенно исключенным продолжение побега в направлении Томска, по крайней мере в ближайшие три месяца. Будем благодарны за все меры, которые вы сочтете нужными в этих условиях с целью помощи товарищу Граниту.

По достоверным данным, в Нарыме состоялось специальное совещание жандармских и полицейских чинов, на котором обсуждалась необходимость срочного усиления контроля за содержанием политических ссыльных, в особенности эсдеков-большевиков. Что ка- сается поисков Акимова, то намечено произвести ряд облав по урочищам Парабельской, Колпашевской и Кривошеинской волостей".

Горбяков сжег записку на своей красно-медной спиртовке, пепел растер пальцами, смешал в пепельнице с табачным мусором. Потом он встал и долго ходил по комнате из угла в угол, от стола к шкафу и назад.

Первое, что предстояло ему, — сорвать намерения урядника относительно облавы. Если этого не сделатьнесдобровать Акимову. Снег — безжалостный предатель. Он оставляет на себе людской след, а жить, не оставляя следа на земле, человек еще не научился. Как только облава сунется на Парабельскую протоку, курью она не минует. Акимову отсюда идти некуда: кругом леса и безлюдная ширь ослепительно белых лугов.