Сибирь

Ваня не успел еще решить этого, как дубовая дверь открылась и Лихачев вернулся с какой-то виноватой улыбкой, так не подходившей к его суровому лицу.

— А ну ее к черту, Ваня, твою политику! Я ее недолюбливал в молодости, а в старости она мне и вовсе не нужна. Давай пить чай с брусничным вареньем, — глуховатым голосом сказал Лихачев.

— Что ж, чай пить не дрова рубить, говаривали в старину, — усмехнулся Ваня, — однако истины ради замечу, Венедикт Петрович, возможно, что политику вы недолюбливали, но других поощряли заниматься оной.

— Что за намеки? — снова сердясь, спросил Лихачев.

— Никаких намеков, одни факты. Мне вспомнились ваши постоянные конфликты с реакционной профессурой.

— Да разве это политика, друг мой ситцевый?! Просто-напросто сердце мое не терпит несправедливости, Наука требует свободы духа…

— Вот, вот, — поощряя откровенность ученого, затряс головой Ваня.

— Опять ты меня, искуситель негодный, вовлекаешь в антиправительственные рассуждения. Да ты что, подослан тайным управлением жандармерии?! — замахал кулаками Лихачев, надвигаясь на племянника, поблескивавшего из угла своими темными глазами.

— Успокойтесь, дядя! — вскинув руки, сказал Ваня. — Я не подослан, а послан, дядя, к вам. Послан студентами-большевиками. Позвольте воспользоваться вашей гостиной л провести тут завтра вечером небольшую беседу. Мы в крайнем затруднении. Мы существуем нелегально, нам тяжело, а момент ответственный, он требует ясности и действий.

Лихачев опустил кулаки, попятился, упал в кресло, словно его кинули туда. Жалобно скрипнули под ним прочные, скрытые кожаной обивкой пружины.

— Ах искуситель, ах лиходей! Собирал бы своих оболдуев без спросу, так нет, разрешения спрашивает, блюститель добропорядка!

— Вы завтра до которого часа в отсутствии? — не упустил удобного момента Ваня.

— Поеду на именины. Вернусь за полночь. И думаю, что вернусь в изрядном подпитии. Восьмидесятилетний именинник умеет и угостить и сам выпить.

— Раздолье! — прищелкнув языком, воскликнул Ваня.

— Окна шторами прикрыть надобно. По улице немало всякой сволочи шляется.

— Уж это не извольте беспокоиться, — со смехом в лакейском поклоне дурашливо изогнулся Вэня.

— Не паясничай, племянник! Садись за стол, чай будем пить! Неонила Терентьевна! — крикнул Лихачев в приоткрытую дверь служанке. — Самоварчик нам с Ваней, брусничное варенье и коржики!

— Ня-су, барин, ня-су! — послышался из глубины квартиры напевный голос.

На другой день в квартире профессора Лихачева состоялось собрание большевиков.

Венедикт Петрович приехал в полночь. Разговоры были еще в самом разгаре. Кое-кто, увидев профессора, смущенно встал. Неужели пора уходить? Хозяин кабинета остановился на пороге. Все уставились на Ваню.

— Позвольте, дядюшка, завершить беседу. А вы, может быть, пройдете в спальню на отдых? — не то спросил, не то посоветовал Ваня.

— Вы что же, боитесь, что я выдам ваши секреты?

— Нет, почему же? Вы, вероятно, устали, вам пора спать. — Ваня готов был подхватить профессора под руку и почтительно провести его в соседнюю комнату.

— Дай-ка мне стул. Я посижу, послушаю, о чем вы тут разговор ведете.

Не ожидая приглашения, профессор сел рядом с Ваней.

В накуренной комнате воцарилось молчание.

— Будем, товарищи, продолжать. Венедикт Петрович знает, что здесь происходит нелегальное собрание большевиков, — сказал Ваня с отчаянием в голосе.

Профессор слушал вначале рассеянно и каждого выступавшего встречал улыбкой недоверия. "Горе-спасители России! Младенческий лепет! Плавание по поверхности с помощью надувных пузырей!" — мелькало у него в уме.

Но по мере того, как разговор принимал все более напряженный характер, таяло, словно вешний снег на солнцепеке, и недоверие Лихачева к студентам. "Младенцы, но упрямые. Царизм, конечно, не свергнут, а царя попугать могут", — смягчил свои размышления Лихачев.

Суть острой дискуссии профессор не очень улавливал. Его сознание задерживалось лишь на отдельных фразах.

— Массы! Завоевание масс! Вот коренной вопрос будущей революции, гудел басок одного из студенток.

Остальное Лихачев не слушал. "Птенцы вы желторотые! Массы! Да известно ли вам, что российские массы неграмотны, забиты, они лежат, подобно валуну, на дороге общественного развития. Чтобы валун сдвинуть с места, нужен, по крайней мере, прочный рычаг. Уж не вы ли, сосунки, рискнете уподобиться этому рычагу?!" — полемизировал про себя профессор с высказываниями студентов.

— Революционное созревание масс пойдет стремительно. Война уже коснулась непосредственным образом миллионов людей. И самое главное в том, что рабочий и крестьянин оказались рядом, в одном окопе. Уж такова жизнь: крайние катаклизмы современной жизни сближают для совместных усилий решающие фигуры будущей социальной борьбы…

Это звенел приятный голосок племянника. "Ох ты какой стратег! И глядят все на него с уважением, видно, не такой уж Ванька тумак, как я порой про него думаю", — проносилось в голове профессора.

Но голова его в эту ночь-все-таки была во хмелю.

Французский коньяк, выпитый на именинах, делал свое дело. В глазах дрожали тени от кудлатых голов студентов, подпрыгивала люстра с медной цепью, поколыхивались стены в темно-розовых обоях.

— Ну, талдычьте здесь хоть до утра, а я пойду отдыхать. Дверь, Иван, не забудь запереть. Неонила Терентьевна спят-с!.. — пробурчал профессор и вышел из комнаты.

А через несколько дней произошло то, что рано или поздно должно было произойти: Ваньку Акимова, милого племянника и тайную надежду ученого, арестовали.

Арестовали его прямо в лаборатории.

В тот же день профессора Лихачева посетил студент, оказавшийся обладателем того самого баска, который на сходке в памятную ночь так увлекательно рассуждал на тему завоевания масс. Студент был изрядно сконфужен, взволнован и даже растерян. Он попросил у профессора разрешения войти в столовую и опрокинуть стол. Там, в тайнике, устроенном прямо под столешницей, хранились какие-то очень-очень, как сказал студент, важные революционные документы.

— С Иваном есть возможность снестись. У нас в предварилке свои люди, сказал студент, сдерживая свой рокочущий бас.

Лихачев вспылил:

— Передай Ваньке, что он мерзавец! Такому лбу надо на войне быть, а не проедать казенные харчи в тюрьме. — И он вышел, хлопнув дверью.

Через минуту профессор вернулся и подобревшим голосом сказал:

— Возьмите эти деньги. Тут сто рублей… Передайте, когда можно будет, этому негодяю Акимову и скажите ему, чтоб в тюрьме не распускал нюни, а если окажется в ссылке, то пусть наукой занимается — лучшее средство от скуки и спанья.

— Все в точности передам, — пообещал студент.

Запрятав бумаги в потайной карман студенческой куртки, бас отвесил профессору глубокий поклон и удалился. Лихачев представил на миг жизнь без встреч с Иваном, и сердце его стиснула тоска. "В экспедицию пора. Двинусь в низовья Оби. Попробую обследовать побережье океана в сторону Енисея… От Мангазеи наши предки ходили и к северо-западу, и к северо-востоку.

Надо посмотреть на все своими глазами", — размышлял Лихачев. Но это была мечта, чистая мечта, без малейших примесей реальности.

Дело в том, что охотники тратить деньги на экспедиции, да к тому же такие далекие и дорогие, окончательно перевелись. Правительство и прежде не очень щедро отпускало средства на науку, теперь оно, занятое военными заботами, и помышлять об этом не хотело. Найти честного воротилу, пожелавшего бы взять на себя огромные расходы, тоже было не просто. Могли, конечно, с великой охотой влезть в это предприятие англо-французские компании, аппетит которых к российским сокровищам разгорался с каждым годом все больше, но одна мысль о служении чужеземным интересам приводила Лихачева в негодование.

"Не ерепенься-ка, Венедикт Петрович, никуда ты в такое время не уедешь. Садись-ка за стол, раскладывай материалы своих сибирских экспедиций и попробуй сообразить, что из них вытекает. Дело тоже нужное, никто за тебя этого не сделает", — утешал себя Лихачев.