Осенние сказки

Клаус отступил назад и медленно отвел ветку. Он стоял какое-то время, крепко зажмурившись, пытаясь понять, что это было – чудо ли лесное, фея или обычная девушка. Явно нездешняя – ни у кого из местных девушек не было, он помнил, такого золотого водопада. Светлая масть в их краях - редкость. А когда выглянул снова, на поляне уже никого не было. Клаус помотал головой, пробормотал что-то и, шатаясь, побрел к дому.

Дойдя до родной кровати, он повалился на нее и лежал без движения. Встревоженная Анна несколько раз подходила к нему, но, решив в итоге, что муж перегрелся на солнце – и немудрено, вон как палит, сколько раз говорила – не ходи по жаре, - отступилась. А когда шаги ее стихли, Клаус вдруг вскочил и кинулся на чердак.

Руки его тряслись. Скорее, скорее… Сорвать с мольберта лист, наколоть чистый, воду в банке… а черт, грязная… где же кисточки? Рука художника принялась набрасывать кроны деревьев, зелень листвы, очерченный солнцем девичий силуэт…

С того дня Клаус потерял покой и сон. Он совершенно не занимался делами, клиенты осаждали – сказался больным, осунулся, ни с того ни с сего нагрубил жене. Анна сначала обиделась, потом потребовала все рассказать – и простила. По крайней мере, так казалось Клаусу. Он не знал, что жена в те редкие часы, когда он спал, поднималась на чердак и долго стояла перед мольбертом, смотрела на ту, чьи черты все отчетливее проступали на листе. И молчала. И чувствовала, что ненавидит ее.

В ветреном октябре Клаус закончил картину.

За это время он трижды разругался и помирился с Анной, едва не остался вовсе без клиентуры – только искусство старшего помощника спасло аптеку от полного разорения, потерял в весе больше половины, как утверждала старшая дочь. Но однажды вечером от отшатнулся вдруг от мольберта и глухо сказал:

- Все….

И закрыл глаза.

А когда открыл их, то снова окунулся в то июньское солнечное утро. Пронизанная солнцем девушка в легком платьице танцевала по колено в цветах на лесной поляне. Она не смотрела на него, но в поднятых ее руках, в повороте головы сверкали смешинки, и казалось – вот-вот расхохочется и убежит.

- Кто же ты, а? - тихо спросил ее Клаус.

Картина не ответила.

Генрих, средний сын, сказал, что эту картину можно было бы отвезти на рождественскую распродажу в столицу и, быть может, выручить за нее немало денег. Клаус молча покачал головой. Впервые он не желал делиться своим сокровищем ни с кем. Он спрятал картину в угол на чердаке, замотал ее тряпками, но каждый вечер поднимался по скрипучей лестнице и, ежась от холода, смотрел, смотрел на девушку. Он не знал, как назвать тот жаркий ручей, что сочился в его душе при взгляде на нее. Нет, знал. Сказал бы ей «Люблю», если бы мог. Но не мог – не мог предать Анну.

Дождливой и ветреной ноябрьской ночью ему приснился сон. Худенькая юная девушка с венком из луговых ромашек подошла к нему и села на край кровати. Прохладная ладонь легла на его лоб, и Клаус закрыл глаза – так когда-то делала мама.

- Отпусти меня, - негромко сказал девушка и без улыбки посмотрела на Клауса.

- Как… - растерялся он.

- Я не могу быть только с тобой. Я принадлежу всем – и никому. Не обматывай меня тряпками и не прячь на чердак. Пожалуйста… - тихо попросила она.

- Кто ты? – спросил Клаус тихо.

- Твое творение, - засмеялась она. – Ты меня просто придумал…

- Нет, - хрипло сказал Клаус.

- Нет, - согласилась девушка. – Теперь я не только твоя… Так ты меня отпустишь?

- Нет… Я не смогу без тебя.

- А я не смогу без свободы, – печально сказала она. – Разве ты не заметил, что на твоей картине поблекли краски? Еще немного, и от меня останется бледная тень… воспоминание.

Клаус молчал…

Девушка погладила его по голове и вздохнула.

- Как тебя зовут? – спросил Клаус.

- Никак, - снова засмеялась она. – Меня зовут Анна… я - твоя жена, когда она была молода. Меня зовут Вероника, я – твоя дочь на первом свидании. Меня зовут Венера и недавно выставили в Лувре. А когда-то меня звали Мария, и Тот, кого вы почитаете, был моим сыном.

Клаус кивнул, словно получил ответы на все свои вопросы.

- Так что ты скажешь мне? – помолчав, спросила девушка. – Ты отпустишь меня к людям? Здесь, на чердаке, меня просто сгрызут мыши.

- Что я должен сделать? – спросил Клаус.

- Ничего. Просто скажи мне: «Иди», - и я уйду.

Клаус молчал.

- Я ведь буду приходить к тебе, - утешила она его и поцеловала в лоб, как маленького ребенка.

- Иди, - вымолвил Клаус и закашлялся, снова закрыв глаза. А когда открыл их снова, девушки в комнате уже не было.

Наутро он встал с больной головой. Отказался от завтрака, мучительно пытаясь припомнить, что же такое снилось ему в эту ночь. А потом вспомнил, усмехнулся и, воровато озираясь, полез на чердак. Жена ушла на рынок за продуктами, в доме никого не было, кроме серого старого кота. Клаус поднялся на чердак, взял из угла картину, размотал тряпки. И отшатнулся.

Летняя, залитая солнцем поляна никуда не делась. На месте были и солнечные лучи, и деревья. А девушки не было. Только рассыпанные цветы и недоплетенный венок валялись на примятой траве.

Клаус схватился рукой за ворот рубашки и застонал. Кровь прилила к вискам, в глазах потемнело. Клаус высадил чердачное окошко и подставил лицо промозглому ветру.

Пришедшая с рынка жена нашла его на лестнице и кинулась за лекарем.

Вечером ветер стих, в воздухе закружились первые мягкие снежинки. А когда снег покрыл тонким слоем мокрую землю, Клаус ненадолго пришел в сознание. Посмотрел на плачущую жену, погладил ее руки и отвернулся.

Ночью старый аптекарь умер.

13-14.02.2007.

Сказка про счастье

Магда Левец твердо знала, что она будет счастливой. Знала, когда умер отец, и рыдающая мать каталась, билась головой об пол. Знала, когда пришел в их деревню тиф, и люди умирали один за другим, и в их избе тоже тихо угасли трое. Знала, когда выходила замуж не по любви, а потому что нужно было – нужно поднять братишек-погодков и не бросить больную мать. Жизнь катилась ни шатко, ни валко, и завтра снова сменяло вчера, а счастья все не было. Но оно будет, оно обязательно будет. Просто не может не быть, иначе для чего же тогда жить на свете?

Муж не обижал ее, и жили они ладно, вот только детей все не было. Уже десятый год пошел к излету, а пусто в избе, и детские голоса звенят по соседству, да не у них. Всех деревенских бабок обошла Магда – попусту, и ждала, ждала свое счастье. А оно приходить не торопилось.

Потом началась война, и Магда ждать перестала .

После наезда вербовщиков их деревня опустела. Вроде и немного было мужиков – а смолкли голоса, даже соседские дети не гомонили теперь на улицах: мальчишки сменили отцов на полях, девочки остались за матерей в избах. Все первое военное, знойное лето Магда видела во сне мужа – каждую ночь. Она верила, что он вернется, - и тогда… о, тогда к ним придет еесчастье, и все обязательно будет хорошо.

Год выдался неурожайный. Зерна намолотили мало, и даже фуражирам действующей армии, наезжавшим в их деревню, приходилось отправляться восвояси. Бабы выли: чем кормить детей, а Магда усмехалась сухими губами. Вот оно, ее счастье, - не видеть голодные детские глаза. Кто бы сказал, что удачей обернется горе…

Сухая, ледяная осень катилась к исходу, когда появились о ни– грубые люди в чужих мундирах, с непонятной речью. Магде повезло – она ушла с утра в лес за хворостом, и потому только издалека видела, как горели соломенные крыши, слышала отчаянные крики женщин. Забилась в ямку меж вывороченных корней старого дуба, боясь шевельнуться, чтобы не заметили, не выволокли из ее ненадежного убежища. И молилась про себя, сама не зная кому, и звала мать, боясь закричать и заплакать в голос.

Уже рассвело, когда голод выгнал ее наружу. В деревню Магда не пошла. Не оглядываясь, боясь даже краем глаза увидеть почерневшие печные трубы, ковыляла она по усыпанной хвоей лесной тропе, и холодный ветер срывал с нее рваный платок и косматил серые пряди.